Какое удовольствие было рыться в карточках каталога, обнаруживать таящиеся в книжных хранилищах сокровища, разжигать свой ненасытный книжный аппетит! Я был всеяден. Я заказывал и листал старые журналы, книги забытых поэтов, географические атласы, мемуары полководцев и исторических деятелей, романы иностранных писателей, упиваясь непривычным, музыкальным звучанием нерусских имен, книги об охоте и рыбной ловле, хотя сам ни разу ни на кого не охотился и умел ловить только пескариков у Чернавского моста. По какому-то закону, действующему в школьные годы, меня интересовало все то, о чем не говорилось на уроках, что не входило в наши школьные программы, весь тот разнообразный, богатый мир жизни, что стоял за их кругом; он был заманчивей, притягательней во много раз, и если, готовя уроки, я должен был тратить труд и время и чувствовал это, то, поглощая книгу за книгой в «читалке», я делал это без всякого труда, не замечая часов, огорчаясь только тем, что вечер пролетает так скоро и служительница уже тушит настольные лампы и просит сдавать книги. У Паустовского в «Черном море» я прочитал, что нигде нет такой красочности языка, как в морских лоциях, ничто так не развивает образность речи, как их чтение. Лоция в книгохранилище нашлась только одна – Каспийского моря. Особой красочности и образности я в ней не обнаружил, это была крайне скучная книга, сухой перечень глубин, мелей, береговых примет, дующих в разное время года ветров, но тем не менее я прочитал ее всю, в каком-то упрямстве и до самого конца не покидавшей меня надежде, что вот-вот наконец откроются мне те красоты и богатства, на которые соблазнил меня Паустовский.
В десять, всегда последним, я выходил из «читалки» и, уже не спеша, направлялся домой, не усталый, но физически ощутимо нагруженный всем приобретенным. Я шел по темному тротуару, испятнанному светом уличных фонарей и тенями деревьев, мимо двухэтажного дома с железной доской, извещавшей, что здесь находился штаб Буденного в девятнадцатом году после изгнания из города мамонтовцев и шкуровцев, мимо старинного особнячка с колоннами, напоминавшего о прошлых, столетней давности, временах, когда на главной улице жили одни дворяне и богатые купцы и фамилии их были так широко известны, что дома не имели нумерации, а назывались по именам владельцев – дом такого-то, такого-то… Со звоном, железным громыханием проносились по Проспекту редкие уже, ярко освещенные изнутри трамваи. Тени каштанов, стоявших вдоль тротуара, с приближением каждого трамвая начинали двигаться: сначала они вытягивались далеко в ту сторону, куда мчался трамвай, потом, поворачиваясь, как радиусы, возвращаясь вспять, четко пересекали тротуар поперек, под прямым углом к гремящему всем своим железом трамваю, и, продолжая свое движение, протягивались уже назад, бледнея, а затем и истаивая, полностью пропадая. Если это было весной, от трамвайных огней ярко высвечивались белые пирамидки соцветий, распустившихся на каштанах. В ночные часы они дурманно-сладко пахли. Этот запах казался нездешним, чуждым городу и всей природе наших мест, принесенным откуда-то издалека с юга, из гриновских портовых городов Зурбагана и Лисса; обоняя его, можно было воображать какие угодно картины и сцены, в стиле тех романтических книг, которые я только что держал в руках, только что сдал, но с которыми полностью еще не расстался, и я шел под каштанами, нарочно задерживая шаг, давая волю своей фантазии, куда только не уносясь на ее крыльях, дыша сладким запахом, который означал уже зрелую, теплую весну, совсем близкие школьные экзамены, а там уже и желанную летнюю свободу.
Не один уже раз видел я мертвое, разбитое здание библиотеки, подходил к нему, но я все равно подошел и посмотрел на зачерненные стены в осколочных язвах, на окна, за которыми был читальный зал, длинные столы, зеленые лампы, уютный полумрак по вечерам, тишина, шуршащая осторожными шагами, страницами книг, где столько было мной узнано и навсегда стало моим. Вдоль тротуара торчали разной высоты пеньки, уродливые обгорелые обрубки. Это было все, что осталось от тех пышных, густолиственных каштанов, что переносили меня на берега южных, еще не виденных мною воочию морей, к подножиям розовых гор, в несуществующие Зурбаган и Лисс, белыми своими свечами каждый год торжественно и празднично возвещали май, окончательно победившую весну…
Послышалось дребезжание. По Проспекту, рыская из стороны в сторону, полз трамвай, из тех, что ходили по городу до войны, возили горожан на работу и на рынок, а воскресными днями – в лес, к грибам, к речке. Пока что действовала только одна трамвайная линия от заставы до вокзала с несколькими вагонами совершенно инвалидного вида. Вот и этот: облупленная краска, продырявленные пулями и осколками бока, окна забиты фанерой, только перед вагоновожатой стекло, и то – не сплошное, из кусков. Трамвай полз, вихляясь на неровных рельсах, неуверенно, точно он был слепым или не знал дороги, сомневался, туда ли он ползет, скрежеща ржавыми колесами.
Я проводил его глазами и вспомнил, как здесь же, на Проспекте, видел первый трамвай, когда он сменил прежнюю конку. Я вспомнил даже место, где стоял тогда, трехлетним, в двадцать шестом году, жарким летним днем, держась за отцовскую руку. На противоположной стороне улицы, возле почтамта, под шатром раскидистых тополей. Вон они, эти тополя, только без верхушек, с рваными осколочными ранами на коре толстых стволов. Мы тогда жили там же, на той стороне, рядом с почтамтом. Первый городской трамвай катился, весело и беспрерывно звеня, красно-желтый, поблескивая стеклами окон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92