Тяжелей всех в таких условиях приходилось связистам, которые должны были обеспечивать проводную связь штабов со своими полками, батальонами, и доставщикам боеприпасов, пищи: найди-ка позиции нужной тебе части в незнакомом городе, где улицы и кварталы выглядят одинаково – просто горы обломков и щебня, где не знающие препятствий «виллисы» проезжают, и артиллеристы катят пушки напрямую по развалинам, где пыль выкрасила всех в один цвет, и если на головах нет касок, то не различишь, кто немец, кто русский, где нет четкой линии фронта, а есть множество амбразур, замаскированных пулеметных гнезд, засад, укрытый с засевшими в них шестнадцатилетними фаустпатронниками, и все это расположено самым причудливым образом, сражение идет в виде тысячи отдельных схваток – за какой-нибудь один дом, превращенный гитлеровцами в крепость, за мост через разрезающую город надвое реку Шпрее или через какой-нибудь ее канал, за сквер или скверик уже начисто лишенные деревьев и кустарников, за площадь с каким-нибудь памятником, иссеченным осколками. Боевой дух в советских частях был необычайно высок, потому что бои были в «логове фашистского зверя», и все понимали – конец близок, «еще немного, еще чуть-чуть…»
И когда по полкам, батальонам, ротам прокатилось: немцы вывешивают белые флаги, немцы сдаются, конец, все! – это было подобно тому, как если бы лопнула туго натянутая струна. Сразу спад напряжения, своею резкостью, давший понять, ощутить, каким величайшим это напряжение было – напряжение нервов, духа, всех человеческих сил.
Наконец удалось точно сориентироваться, и оказалось, что полк Антона находится в западной, даже юго-западной части города. А как туда попали – вряд ли командиры сумели бы вычертить на картах пройденные пути, настолько извилистыми и непонятными они были.
В ходе битвы спутались не только дивизии и полки, но даже армии, фронты. Высшее командование дало приказ развести войска на места дислокаций, разобраться со своими подразделениями. Полк Антона должен был возвращаться опять на север Берлина, в район, называвшийся Моабит.
Одну из запомнившихся Антону ночевок после капитуляции берлинского гарнизона его рота, в которой оставалось всего 32 человека, провела в полуразрушенном здании без крыши, с выбитыми окнами. Более или менее сохранным выглядел первых этаж, но и то – оконные рамы в нем тоже отсутствовали, полы внутри наполовину выломаны, засыпаны грудами штукатурки. Уцелела кое-какая мебель, картины на стенах. В одной из комнат оказался патефон с набором пластинок, бойцы завели его рукояткой, положили на диск первую, что попала под руки, пластинку, и тонкий нежный голосок запел старинную песенку немецких детей: «Ах, майн либер Августин…»
А под окнами этого полуразрушенного дома на кирпичных обломках, на асфальте тротуара ночевали немецкие солдаты. Посреди улицы высилась груда их оружия: винтовки, автоматы, ручные пулеметы, фаустпатроны. Отдельно лежали гранаты на длинных деревянных ручках. Оружие никто не охранял, немцам оно было уже не нужно. Казалось, они рады, что наконец-таки от него избавились, хотя до самых последних минут, пока над берлинскими развалинами не зазвучал из рупоров мощных радиоустановок голос самого командующего берлинским гарнизоном генерала Вейдлинга с требованием прекратить огонь, все они сражались не просто мужественно и стойко, но даже яростно, фанатично-яростно, именно так точнее всего можно было охарактеризовать их упорство.
Самих немцев тоже не сторожил никто, в этом не было никакой нужды. Убежать им было некуда, вся страна во власти победившего противника, не скрыться, повсюду голод, регистрация, продовольственные карточки; самое лучшее место, чтобы наверняка выжить, – это плен.
Немцы спали, укрывшись своими одеялами – у кого они были, шинелями, найденными в разгромленных домах шторами и коврами, половыми дорожками. Некоторые – в одних тонких, грязных, рваных мундирчиках. На рассвете немцы стали пробуждаться: один от холода, выпавшей росы, другие – по нужде, третьи от того, что зашевелились, стали подниматься соседи. Все они были голодны, никто бы не отказался от глотка кофе, просто горячей воды, но никаких запасов продовольствия у них не было, сварить им было нечего, все продовольствие у берлинского гарнизона иссякло еще несколько дней назад. Получить пищу они могли только в тех пунктах, где должны были собираться пленные, куда им надлежало следовать с наступлением утра.
Сквозь пустой проем выбитого взрывной волной окна Антон с интересом наблюдал за просыпавшимися, шевелящимися немцами. Еще вчера до середины дня каждый из них хотел убить его, Антона, и всех его сотоварищей по роте, стремился и мог это сделать. А сегодня, сейчас, в них не было ничего воинственного и даже военного. Кончилось действие управляющего ими приказа – и они перестали быть воинами. Что удивило Антона, что он отметил с недоумением для себя – они не разговаривали между собой, как будто были совсем чужие друг другу люди, не общавшиеся прежде, не знающие один другого по именам. Один из них закурил. Антон видел, как он сворачивал самокрутку и вставлял ее в мундштук из плексигласа. У солдата была оранжевая круглая пластмассовая коробочка с табаком, и табака в ней было достаточно. Другие не курили: значит, ни табака, ни эрзац-сигарет из надушенной бумаги ни у кого из них не было. Но закуривший солдат никому не предложил воспользоваться его табаком. И у него не попросил никто; значит, это не соответствовало их житейским правилам. А ведь все они представляли одно подразделение, воевали вместе, плечо к плечу, надо полагать, не один день;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109