В углу печка его, на которой он отогревал свои застывшие руки, когда они уже не могли ухватить гаечный ключ, готовил свою скудную еду – пресные лепешки. Так она и осталась стоять и, может, тоже еще пригодится, еще послужит людям, кто-нибудь еще поблагодарит мысленно ее создателя…
Ерофеич вытирал о тряпку руки и что-то долго как-то вытирал, в какой-то душевной заминке, потому что им теперь осталось только расставанье, последние друг другу слова, а ему было грустно и не хотелось этого расставанья, той пустоты внутри, что оставит уход Степана Егорыча.
– Так ты, Егорыч, стало быть, с дунинским почтарем поедешь? – решился наконец Ерофеич вступить в неизбежную последнюю минуту. – А то взял бы лошадку. Чай, заслужил.
– Это и человека отрывать надо. Ни к чему. Доеду с почтарем.
– Конечно, довезет и почтарь… Только это тебе в Рубежанской опять попутчиков искать.
– Там тракт, машины ходят, – сказал Степан Егорыч. Он уже все продумал, как поедет; ничего, доберется, до города – это совсем пустяки, думать про это даже не стоит, вот дальше – потрудней, тыщу верст пути…
– Машины, конечно, подберут, чего ж не взять, если, к тому ж, порожнем… Только руку подыми… – тянул Ерофеич время, плетя разные малозначащие слова, отдаляя себя от последних.
Но куда ж от них денешься!
– Ты все ж таки не забывай про нас… Напиши, когда доедешь, как там, что… Про дом, про семейство… Помогнем тебе миром, если надо, пришлем чего из продуктов… На-кось вот на дорожку, баба моя собрала…
В руках у Ерофеича появился небольшой холщовый мешочек, видать, нарочно сшитый, крепко завязанный бечевкой.
– Сальца тут немножко, сухариков… Махорки я тебе положил. Закуришь, вспомнишь Ерофеича, хрена старого… Как мы волков с тобой пужали…
У Степана Егорыча зацарапало в горле. Он отвел свои глаза, не смог смотреть ими в Ерофеичевы: веки у того моргали, в них блестела прозрачная влага. Мишка, почти не видный под своим козьим треухом, спокойно, не переживая, стоял рядом, не очень, видать, соображая, чего так волнуется и моргает дед и чего тоже волнуется и как-то странно прокашливается Степан Егорыч. Тракторный мотор Мишка понимал, баянные планки тоже, но все равно был еще дитя-дитем, еще не доросшим понимать взрослую жизнь…
На фермах только что задали корм. Степан Егорыч прошел по стойлам, в последний раз поглядев на коров, телят, овец, что смачно жевали в своих загородках, не ведая, каких мук стоила людям их зимовка, вот эта их ежедневная солома. Сколько раз Степан Егорыч думал про себя, что не уберечь, не удержать ему стада, вот-вот – и начнется падеж, и быть ему в ответе, и казнить самого себя за такой тяжкий и невосполнимый урон. Случались дни, что совсем никакого корма не могли дать скотине… Выпирали хребты, ребра, мослы, но все-таки все были живы, все стояли на ногах, и было видно, что теперь-то скот уже дотянет до весенней травы, главное зимнее дело колхоз исполнил.
Не всем в районе удалось такое, даже мало кому удалось, и, вероятно, Степану Егорычу не грех было подумать о себе с похвалой. Но хвалиться он не привык, да эти мысли и близко не подступали к нему, – какие же похвалы при таких невеселых, в общем, делах! Проходя в последний раз по фермам, он просто был тихо про себя доволен, что всем, кто стал бы проверять, каким он был хозяином, он мог бы, ничего не утаивая и не боясь, с полной совестью сказать: вот, смотрите, считайте… Руки мои чисты, все сохранил, чужим добром, что было доверено, не пользовался, и крохи не своровал, не пропил… Всяких повидал Степан Егорыч колхозных начальников, не каждый под конец, рассчитываясь с колхозом, мог бы бесстрашно отдать себя на народный суд, но Степан Егорыч мог, и в этом сознании, что потаенно лежало у него внутри, тихо, невидно его грея в этой его скромной гордости, что не о себе он думал и не для себя старался и никакого зазорного не положил на себя пятна – и была для него главная и самая ценная награда за месяцы его тревожного, сверхсильного труда…
Шура Протасова перемешивала деревянной лопатой для свиней жмых и отруби.
– А мы-то, Степан Егорыч, ждали, ты с нами до весны доживешь, – пожалела она. – Сеять вместе поедем…
Здесь же, в свинарнике, встретилась Серафима Леонидовна с ведрами в руках, – высокая, прямая, сухокостная, с криво насаженным на большой нос пенсне. Одно стеклышко она недавно разбила, и левый глаз ее глядел только в половинку стекла. Всегда она тратила много слов, когда говорила, ей нужно было пять минут на то, что какая-нибудь хуторская женщина выкладывала в момент, первыми же словами. Длинно сказала она и в этот раз, складной городской речью – что Степан Егорович понимал нужды эвакуированных, входил в их положение, а вот сумеет ли так относиться Василиса Ильинична, которая теперь будет во главе колхоза? Характером она строга, неласкова, особенно с женщинами, к тому же местная, а местные ведь эвакуированных не очень-то любят, одни думают про себя, а другие так и говорят, не скрывая, – дескать, понаехали, из-за вас и у нас дороговизна, нехватки…
Бабка Ариша – та так даже возмутилась, взгневалась:
– Как же это тебя отпустили? Это начальство ошибку дало. Мужиков у нас и так нет, да еще ты бежишь… Разве баба может людьми управлять, хотя б и не Василиса, любая-кажная? Бабы только на одно и горазды – друг дружку обсмеивать. Нет уж, милый, сиди тута, пока война не кончится, никому до толь отпуска нет. Которые воюют – они там без отпуска, а которые тут на дело поставлены – они, значит, тоже до полного конца…
Чем было оправдаться перед бабкой Аришей? Степан Егорыч похвалил Василису, сказал, что она деловая, хозяйство понимает и в соображенье мужику не уступит, а насчет того, что он домой – так за то и война с немцами, чтоб опять все, как было, и чтоб все домой повозвратились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46