Збук почему-то присмирел и сел в углу комнаты, рассматривая на свет конец зажатой в руке собственной бороды.
Теперь очередь говорить досталась гостю. Он тихо кашлянул, вытер губы белым платком и поставил локти на свои острые, высокие колени.
– А вы не помните, барон, еще кое-что? Действительно был такой чудак-философ, учился он на медные деньги, читал книги и весь досуг свой посвящал размышлениям о высоких делах.
– Вот, вот, – обрадованно перебил его Юнг. – Он мне точно так все и рассказывал…
– Погодите, я доскажу… Потом поехали они вдвоем с проводником дальше, заблудились, и вы начали проводника шашкой плашмя охаживать, и разное там еще было… Философ-то, как вы этого человека называете, сначала струсил здорово, а потом кулачки-то сжал, как подобает сильному человеку. Видно, пришлось ему тут подумать о том, что есть на свете жестокие люди и что клин клином приходится вышибать. Наверно, подумал он про себя сам: что же я – то, тушканчик, земляной заяц перед таким человеком? И пробудилось в философе этом новое чувство, такое, назвать его трудно, не зависть и не гордость, а совсем особенное. Пояснить я вам хорошо это не могу. Не подражать философ офицеру этому хотел во всем жестоком, не так это… Погодите, я с мыслями соберусь, вам все это поясню…
Гость замолчал и в изнеможении стал протирать платком стекла своих очков. Стало тихо так, что можно было сказать, что барон и гость слышали рост бороды Збука.
Юнг встал рядом с гостем, вцепившись в край стола. Изредка барон наклонял голову, чувствуя, как от этого привычного движения у него где-то на шее блуждает легкая судорога.
– Откуда вы это знаете? – крикнул Юнг и рванулся к приезжему. – Что за чертовщина такая, в конце концов!…
Гость спокойно поставил на пол ноги. До этого он упирался носками сапог в перекладины стола. Юнг заметил, что гость носил бархатные китайские сапоги.
– Погодите еще немного, барон… Нет, я, пожалуй, вам не могу объяснить всех этих чувств. Одно лишь скажу. В ту пору философ-то этот одинок был, ребенок у него умер, а вскоре и молодая жена. Еще до смерти жены нашел он в степи чужое дитя монгольское, а когда философ вас встретил, то ехал он и думал, что приедет он домой и встретит его дитя, хоть и желтое, но невинное, как и все… И вдруг он такого человека, как вы, встречает… Получается тут картина такая… Думает, значит, этот чудак нелегкие мысли. Так возьмем… разве легко жить без детей, семьи, просто близких людей? Разве носит жестоких людей земля? Ведь за улыбку ребенка этого, лепетанье его, все отдать можно, и только они нас к хорошему призывают… Мелькнуло в голове у философа, что офицер с бумажкой насчет поисков приключений есть прежде всего человек несчастный, потому что жестокость, в нем поселившаяся, все в душе его уничтожила. Так вы и поймите, барон, – тут гость повысил голос и стукнул кулаком по столу так, что даже Антон Збук закачался на стуле, – поймите чудака этого… Пришлось ему подумать об этом много, и решил он свои взгляды некоторые переменить… Насчет этого подробно не будем говорить, а в конце всего должен я такую картину нарисовать… Много лет прошло с тех пор, и философ вырастил дитя, ребенок в юношу превратился, и тут опять судьба такую карту выкинула, что этого фокуса и в романе просто описать нельзя… Что вы смотрите на меня так, надоел я вам?
– Нет, продолжайте, я вас слушаю, – пробормотал Юнг, и красная полоса от фуражки, делившая его лоб, стала медленно исчезать на глазах гостя. Барон бледнел, наклонял голову: бледность, казалось, увеличивалась с каждым движением шеи.
– Мне что, я продолжаю… Узнает философ, что этот офицер с мечтой достиг все-таки того, к чему всю свою жизнь стремился, добился того, что о нем газеты кричат, что люди его имя проклинают, а он своим зверством свое сердце тешит и натешиться никак не может… И решил философ всю жизнь свою положить, чтобы за людей бороться, за детскую улыбку, за счастье и светлый труд…
– Кто же мешает этому чудаку?… Пусть борется, – зло и тихо сказал Юнг, закуривая новую папиросу.
– Вы, вот вы-то и мешаете, барон. Вот когда мы, наконец, к сути дела подошли. Один только вы ему и мешаете. У него мысли про вас нелегкие (гость уронил свой голос до шепота). Помните, вы когда с ним заблудились, да им командовать начали – что он тогда пережил, а? Думал он про себя, что он перед офицером – тля несчастная, тряпка… Ну, да что там развозить! Надо сразу отрезать! Ненавидеть стал философ офицера…
– Это за что же так?
– А за все… за то, что офицер смелее его, упорней его линию свою гнет. В этом-то месте собака и зарыта… Не собака, смертная гордость, барон… Слышите, вы… Не тушканчик, наконец, философ, – не какой-нибудь сальпинготус несчастный!
На этом месте рассказа гостя Збук не вытерпел и заговорил. Любопытство взяло верх над желанием дослушать весь разговор до конца и тогда сделать выводы.
– А что это такое? – спросил питомец Юнга у гостя.
– Сальпинготус? А это наш великий путешественник Козлов такого открыл. По-латыни: Сальпинготус Козлови. Тушканчик самого малого размера, хвост чуть не в три раза больше тела. Ах, барон, ошиблись вы… Не сальпинготус я, не раздавите меня ногой… Правда, чем если я на сальпинготуса Похож, то только хвостом… Мечты о добрых делах, жалость дурацкая волочится вслед за мной, и многому она помешала… Но теперь шалишь, я другим стал. И будет ли вам понятна такая штука, барон, что философ, несмотря на все зверства ваши, ваше неистовство, пришел к вам. Посмотрите, мол, в презрении своем, похож я на тушканчика или нет? А что творится здесь, у вас, боже мой! Еду я сегодня Ургой, кругом только стон стоит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55