Не подстрелит Оскара, так выпустит хоть куда обойму—другую.
На Шантарах оружие не до баловства, кто б ему позволил?
Вот как все натурально вышло!..
После того, как я похоронил Махныря, иссякла месть команды. Вершинин готовил по своей карте новый рейс, а я напросился рабом к Садоводу. Я приморозил себя к «четверке», как Махнырь к ропаку, надеясь снова на нее попасть.
Конечно, точку на всем поставит неизвестность. Но сегодня имели свое слово Садовод и Сучок.
Я в Холмино!
Первым делом я разыскал почту, для меня главное заведение.
Надо было отослать в ТИНРО последние записи ученого Белкина. Перепрятывая их на шхуне, я стал помехой и для погибшего ученого, так как придерживал его открытия. Недавно едва не поплатился за это и, наконец, дождался случая — и успел.
Ловкие руки служащей почты, складывая разрозненные истрепанные странички, оформляли их для следующей операции. Листки были пробиты дыроколом и нанизаны под переплет большой серой папки. Я заметил, что объем записей вырос, как на дрожжах, от аккуратного складывания. А выцветшие чернила на желтизне бумаги ожили и начали излучать подобие тайных водяных знаков просвечивавшей в них природы.
Там закодировано жили, ползали по льдам стада тюленей, еще неизвестных, открытых Белкиным перед гибелью. Три дня назад я спас их от гибели, и сейчас делил с Белкиным сообщение о величайшем открытии.
Ощущая торжество, я перешел в другую очередь — у сберкассы.
Мне нужно было выбрать деньги, что давно выслал самому себе. Я выслал все, что тогда имел: тысячу рублей. Сегодня эти деньги мне нужны позарез, так как я потратился с Мэй.
Впервые посмотрел на людей, на них оглянувшись как с панорамного колеса.
Я небольшого, побольше среднего роста, а оказался выше каждого в этой очереди на голову. Все на меня смотрели, я был в морской одежде: то есть в альпаке, в свитере и сапогах. Сегодня я должен отыскать среди них женщину, и ей отдать деньги, что вот снял.
На маленькой деревянной почте с нанесенным грубой обувью песком единственным украшением был почтовый ящик с гербом.
В открытые двери, когда выходил, влетели струей листья, сорванные с вяза у водокачки. Отвернувшись от ветра, закуривая, я сообразил, что стою над морем, внизу обрыв к нему.
Неподалеку рабочие обшивали досками створ.
По азимутальному углу он был составной частью того, внизу, к которому был привязан наш бот с поваром.
Теперь зто место, раз увязал с ботом, запомню и не обмину и в темноте.
Потом я поскитался, разыскивая «сарафан», местную пивную под полосатым тентом. Я искал среди бараков и хибар, где намело под самые окна сугробы песка. Домишки загораживали даль, и хотя песок летал и резал глаза, я изредка видел, когда море показывалось, наш бот, делавший круги вокруг створа.
Я привязывал себя к боту еще из боязни, что меня нарочно выслали в город, и они избавятся от меня, оставив здесь.
Вот этот синенький павильон, откуда метнулась бродячая собака с рыбьей костью в зубах.
Раздвинул бренчащие бамбуковые палочки у входа и вошел.
Просторное заведение, со стояками, вкопанными в землю, было переполнено. Продавали темное «Таежное», у бочки верховодила необхватная баба, подавая с обеих рук по 8 — 10 кружек зараз. По полотняному тенту шуршал песок, тент хлопал от ветра, внутри дуло, сдувая мух. Мухи просто влетали и вылетали, не успевая даже никуда сесть.
Увидел, что ребята отстояли очередь и окружили освободившийся стояк. Садовод и Сучок были уродливо подстрижены.
А где же Трумэн?
Трумэн вышел из женской уборной, старик сорока лет, появившийся от родителей, на которых я бы желал посмотреть.
Когда я подошел, Трумэн уже рассказывал, что там было.
— Зашел, расстегнулся, а там поварихи собрались, сидят по-малому.
— Чего ж ты в женскую поперся? — удивился Садовод.
— Я по портретам не различаю.
— Турнули тебя?
— Зачем? Поздоровался и по-культурному отлил.
Садовод отскочил и привел женщинку с тряпкой, расточком вот, косоглазую и косоротую, со склеротическими щечками, полыхавшими огненно на сморщенной мордочке ее.
— Поторапливайся, «розовощекая»!
Та принялась водить тряпкой, поглядывая умильно на нас, с сусальной ласковостью.
Такие вот старушечки, так как девчонок надо уговаривать, среди зверобоев нарасхват. Прошлый раз при заходе в Холмино (я ожидал в боте, как повар сейчас) — тот же Оскар притащил двух ссорящихся между собой старух, еще подревнее. Он ставил их раком перед морем, напротив меня, а они ругались и бросались одна на другую. Оскар им только мешал.
«Розовощекая», скользнув в мою сторону тряпкой с прилипшими костями, сказала восхищенно Садоводу:
— Какой мальчишечка, посмотри! Я такого среди вас и не видела.
Садовод обиделся:
— А я?
— Ты мальчишечка видный! А он не за глаза, а прямо за это берет.
Она показала за что.
— Хочешь, подарю?
— Подаришь, ой?
— За «ой» не подарю, за пиво.
— Я б то б взяла б, да он не согласится!
— Скажу, согласится, бляха-муха! Он раб у меня.
«Розовощекая» закивала, не веря, разве она подозревать могла, в какой я власти у них? Все ж зерно Садовод заронил, и она терлась дольше обычного, подмигивая мне и похихикивая.
Наконец увалила, ступая невпопад жердяными ногами в своих растоптанных чунях…
«Розовощекая» сделала свое дело: объединила нас. А то бы я мог еще час простоять, а они б меня не замечали.
— «Розовощекую» ты покорил, — обернулся ко мне Садовод. — Если Сучок не против, то бери, пускай.
Сучок был не против, женщин он ненавидел, даже не таких безобразных, получше, скажем.
Меня спасло, что, оказывается, «розовощекая», понадобилась Трумэну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24