«Работа» закончена… Снимаемся. Разъезжаемся по местам дислокации. Вот теперь можно и Новый год встречать.
По-афгански «победа» – «наср». Думаю, итог данной войсковой операции можно охарактеризовать как «полный наср». Когда советские войска входили в Афганистан, их встречали тепло и радушно. Теперь отношение менялось. Пройдёт несколько лет, и весь афганский народ, объединившись, отвергнет нас.
* * *
Командование, отмечая нашу доблесть, проявленную в бою, за два часа до звона курантов наградило группу ценным подарком – телевизором «Sony».
В фойе, на солдатской тумбочке, неподъёмным монолитом уже громоздился цветной ламповый «Рубин». Однако он даже на заводе-изготовителе, под телевышкой, при стабильном напряжении, никогда чётко не показывал. Здесь, в воюющей родоплеменной стране, напряжение мало того что прыгало, оно в прыжке едва касалось ста восьмидесяти вольт. Для чего тогда этот комод с экраном стоял? Непонятно. (Задавать лишние вопросы у нас в «конторе» не принято.) Вот на такой монумент-этажерку мы установили японский телеприёмник. На выходе: идеальные яркость, чёткость, звук.
Праздничный вечер.
Суетимся, накрываем стол, наряжаем ёлку. Хрустально позвякивают бокалы. У меня в комнате легонько постукивает дверка нашего металлического шкафа-сейсмографа.
В этих краях повышенной сейсмической активности нужен собственный датчик. Частенько головой к стенке прижмёшься и чувствуешь: земля дышит. Хотя других внешних проявлений нет. Но ведь не прикажешь бойцу из подразделения царандоя держать голову прижатой к стенке постоянно. Не правильно поймут-с. Вот мы и придумали: у металлического шкафа верхнюю дверку оставлять приоткрытой. Земля только ещё начнёт просыпаться, зашевелится – дверка просигналит. Сейчас она по-праздничному нетерпеливо дринькала.
Мы сами больше не могли терпеть… Ещё Антон Павлович Чехов прозорливо писал: «Нет ожидания томительнее, чем ожидание выпивки». Сели за богатый стол: снедь – от края до края. Маринка вплотную ко мне… Налили по первой: за победу! Закинули в рот зелень, тут же по второй. Третью, не чокаясь, за погибших. Маринкина коленка, словно случайным касанием, обожгла мою ногу, и от того места горячие волны хлынули по всему телу. Как теперь слушать застольные речи, делать умное лицо, к месту поддакивать? У неё надето такое платье с блёстками. Не так чтобы совсем короткое, но и не длинное. Когда за столом сидит, коленки не прикрыты. Моя очередь тостовать, а у самого голова – точно ракета с самонаводящейся тепловой боеголовкой – цель себе уже выбрала: знойные Маринкины коленки.
Старлей Федька, слева от неё, просит:
– Марин, огурчик-чик подай, пожалуйста.
Она повернулась к Федьке, и нежные её… светло-русые… локоны призывно щекотнули мне лицо. Бросило в жар. Ещё немного, я сам забуду явки и пароли. (Опять всё складывалось против меня.) Вместе со всеми мы вышли на улицу покурить и больше с ней за стол не вернулись…
Ночью в порыве страсти меня пробивает мысль: «Почему дверка металлического шкафа стучит громко и редко? Неужели я кроватью раскачал?!». Не может быть! Кровать-то не касается его. Однако дверь сейфа гремит настойчивее, громче. Переглядываемся с Маринкой, слышим: угрожающий гул.
Откуда-то из-под земли…
Начинает лопаться штукатурка, в образовавшиеся щели будто кто-то курит пылью. Дом ходуном ходит: уже не надо головой замерять. Трещат дверные коробки, оконные рамы. До первого этажа не добежать. Успеваем накинуть одежду, хватаю автомат, с Маринкой – к окну. Битое оконное стекло хрустит под ногами.
Первой, не робея, прыгает она, следом я.
Во дворике офицеры и солдаты, кто в чём. Вроде, все тут.
Напряжение в чреве планеты долго накапливалось, сдерживалось, и вот земля пробудилась. Пробудилась в гневе. Терпение её кончилось.
Густая непроглядная ночь. Чёрное восточное небо рвут бордовые сполохи зарниц. Вздымается грунт, раскачивается дом. Алимкин фургон пошёл вприсядку. Фруктовые деревья яростно хлещут ветвями тугой воздух. Невозможно стоять. Сбивает с ног. Хватаемся друг за друга. Рёв давит. Девчонки в ужасе воют. Да и у меня сердце беспокойно колотится.
Конец света?!
Какой-то сердитый разбуженный великан взял землю «за грудки» и тряс так, что вот-вот разверзнется… Думал, не бывает ничего разрушительнее советских ракетных залпов, грозной силы человеческого разума.
Нет, отдача страшнее!
Пик прошёл. Стихает. Стихает. Стихло.
Глиняный дувал, толщиной два метра у основания – лежит истолчённый в пыль. Здание выдержало.
Маринка, измотанная до крайности, пошла спать, я её проводил, а сам накинул мундир и вышел во двор. Над головой чужое небо в редких крупных звездах. Неприятный озноб сводит тело. Глубоко затянулся горячим табачным дымом.
Утихала тряска земли, но внутренняя дрожь не отпускала…
* * *
Глаза его словно повернулись внутрь. И увидел он пустоту.
Пустота оглушала.
Он сидел в полной растерянности, с удивлением понимая, что сделался другим. Будто этот дувал: если лопатами в кучу собрать, объём глины тот же, но форма, прежняя конструкция, нарушены.
Для офицера война – состояние привычное. Ни пуля, ни сама смерть никогда не страшили его. А тут – как острый осколок в мозгу: ханум – афганская женщина – в развевающихся чёрных одеждах, бледное обескровленное личико ребёнка и две алые струйки.
Он впервые ужаснулся.
Вопросы, один тяжелее другого, мощными толчками прорывались откуда-то из глубоких недр наружу. Сверхсила поднимала у него в душе целые пласты, которые со стоном вставали дыбом, передвигались, не оставляя камня на камне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13