Но в годы войны я бросил университет в Афинах и уехал к матери в деревню, я пришел в эту школу и остался здесь. А деревенскому учителю не пристало заниматься философскими разглагольствованиями». (Он нанес улыбающийся блик на щеку глобуса у Африканского континента.)
В моем блокноте таких записей было десятка полтора, но именно эти три показались мне наиболее интересными для предстоящих синхронных съемок.
Мы с Зюкой переночевали в доме Евангелоса. Он уступил ей свою спальню, а я устроился в закутке, некоей щели меж двух высоких стопок книг, которую учитель почтительно называл «кабинетом».
Я пролежал до утра с открытыми глазами, безуспешно тараня взглядом темноту книжного ущелья. Я не мог спать не от обилия переполнивших меня деревенских впечатлений. Здесь, в доме, присутствовала Зюка, и этой физической осязаемой ее близости не могли разрушить ни стены, ни барьер тишины, за которым притаилось ее дыхание и легкий скрип кровати, выкликаемый сонным движением. Зюка, как плотный воздух, наполняла собой весь дом, касаясь моей кожи, моих зрачков, моих губ, моих рук. Будто, не прерываясь, длилась та ночь, двадцать лет назад.
– Зачем вы приехали в Вялки? – спросила Зюка. – Тут нет строек эпохи, даже достижений нет. В колхозе разруха да бабье горе.
– С конца войны прошло девять лет. Что-то ведь изменилось, – сказал я.
– Изменилось: кончилось нечеловеческое напряжение «лишь бы выдюжить»! И пришло безразличие – все равно бесхозяйственность, все равно воруют, все равно трудодни не кормят.
– Недостатки, – поправил я, – а недостатки, как говорит мой главный редактор Иван Поликарпович Кузин, бывают трех родов: «отдельно взятые», «наряду с…» и «доставшиеся в наследство» – либо от царизма, либо от войны, либо от западного капиталистического влияния. – Я поиграл голосом.
Мне не хотелось вести с ней этот разговор всерьез, я попытался придать беседе легкий иронический оттенок. (Я подумал: «А ведь я так люблю цитировать Шкловского: „Ирония – это дешевый способ быть умным“.)
Я сказал:
– Не шевелитесь, сидите вот так, пожалуйста. Это замечательно – на вас смотреть.
Зюка сидела на краешке низкой тахты (позднее я установил, что это была никакая не тахта, а обыкновенная стародавняя панцирная сетка от кровати, накрытая «пледом», сшитым из двух грубошерстных деревенских шалей). Она сидела, сплетя длинные ноги и уронив с колен невесомые кисти рук. В каком-то заграничном проспекте я видел фотографию женщины, сидящей в такой позе. Но Зюка, конечно, не видела никаких таких проспектов – ее женственность была не подражательной, а врожденной. Господи, да вообще, все в ней было единственно – ее. И никогда – ни до ни после – я не видел такого прямого серо-зеленого взгляда, в котором всегда дрожало некое постоянное выражение, не спугиваемое ни улыбкой, ни страхом. (Я подумал: «Дурак ты, Кузин: Паладу нельзя наказать, послав его даже в забытые богом Вялки. Я привезу тебе съемку, от которой ты закачаешься»).
Я сказал:
– Без недостатков работает только природа. Да, наверное, и она изнемогла, создавая вас. Из какого это яйца вы вылупились, такая распрекрасная? А? Черт-те что за красавица! И в такой дыре упрятана. Вялки, и вдруг – вы!
Она ответила, не меняя выражения лица:
– Спасибо. Мне очень важно, что вы меня считаете красивой.
– Нет, действительно, – подхватил я, но она прервала меня:
– Да, да, я поняла. Действительно – важно. – И через паузу: – Кино, которое вы делаете, называется «документальное»?
Я утвердительно кивнул.
– Странный смысл приобретает слово «документ». Это вроде медицинской справки, которая всем без исключения людям выдается в том, что человек абсолютно здоров. Но ведь по такому документу нельзя вылечить человека. А годы спустя люди, читая справку, не поймут, что мучило этого человека, от чего он страдал. И как поборол болезнь.
Она все-таки опять свернула на начальную тропку разговора. Я сделал еще одну попытку:
– Иван Поликарпович Кузин учит нас: «Достижения нужно рассматривать сквозь увеличительное стекло». Вас, как высшее достижение вселенной, я буду рассматривать в телескоп.
– Я не звезда, я библиотекарша из Вялок, – сказала Зюка.
Потом мы пили чай. Всю неделю моего пребывания в Вялках Зюка не приглашала меня сюда, хотя я хранил в библиотеке мое имущество. А теперь я справлял праздник приглашения и праздник нашего вечера один на один и еще какое-то торжество, не похожее на мои привычные свидания с женщинами. И пока скудел чайник, это торжество все росло, опустошая землю и оставляя на пустынном земном шаре только эту одну-единственную комнатушку, прилепившуюся на задах библиотечного зала, в неведомой миру столице – престольном граде Вялки.
Собирая на стол, Зюка положила под наши тарелки две пестрые салфетки, на которых в окружении цветов и человеческих фигурок были напечатаны какие-то цифры и слова. И тут я заметил, что куски подобной пестрой ткани с цифрами и словами мелькают тут и там в комнате – на полочке с книгами, на лампе, заменяя абажур, на чемодане, лежащем в углу. Одна салфетка была приколота к стене.
Зюка поймала мой взгляд и сказала:
– Это календари. Каждое рождество мама присылает из Америки этот единственный подарок.
– Из Америки? – тогда никто так, между прочим, не сообщал о своих родственниках за границей.
– Да, она уехала из Литвы в Штаты в сорок первом. Она же литовка. Отец русский, а она литовка. Мы и жили в Литве.
– Потому вы – Гражина?
– Потому. Я осталась с отцом. А когда он ушел на фронт, меня отправили в Россию в детский дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20