я заснул.
Серый рассвет только тяжело навалился на маленькие окна. Светлее от него почти не стало.
Я вышел в сени, выстудившиеся за ночь, увидел в углу железный рукомойник над ржавым ведром, подергал рукомойник за хоботок. Скудная холодная струйка наполнила ладони. Я приложил воду к лицу, вытер его носовым платком.
Комендантши в сенях не было – на ее койке валялся залоснившийся армейский полушубок. Приоткрыв дверь на крыльцо, я увидел, что возле поленницы комендантша в одном своем коротеньком ситцевом платье колет дрова. Поленья взвизгивали под колуном, как девчата на гулянке – коротко и бойко и со вздохом валились в снег.
– Помочь? – крикнул я комендантше.
– Сами, – она махнула над головой колуном. – Нам гимнастика. А вам куда ехать-то?
– В Вялки, – сказал я.
– Ну вот – всем в Вялки. Матильде Ивановне с лилипутами тоже в Вялки на выступление. С Матильдой Ивановной познакомились?
– Нет. С какой это?
– Да лилипутская начальница, ночью же после вас приехали. Они от области тут с выступлениями разъезжают, а она над ними начальница. – Комендантша повернула голову к дороге, идущей рядом с поленницей, и добавила: – Вот и им в Вялки. Ну, дал Филимонов лошадь?
Из-за поленницы вышла девушка в синем пальтишке с пушистым воротником, в довоенных фетровых ботах. Она постучала ногой о ногу, сбивая с бот прилипший снег. Значит, она и была библиотекарша из Вялок.
– Не дает, – сказала она, – придется идти пешком.
Комендантша положила топор в снег:
– Ничего, молодые. Да и без вещей. А вот им тоже в Вялки, а у них поклажи цельный воз. И у лилипутов поклажа. Да и не дойти им – шажочки у них маленькие. А вы молодые, дойдете. Не мороз. Март – не январь.
– Да, март. Это мой месяц, – сказала девушка.
– Рождение? – уточнила комендантша.
– Нет. Просто мой месяц.
– Ничего, транспорт добудем, – сказал я. – Если нам необходимо в Вялки, должен появиться транспорт до Вялок.
Тут же на дороге загрохотала полуторка, и, подрулив к Дому колхозника, шофер высунулся из кабины:
– Есть кто до Вялок?
Она сошла у зеленого домика с белыми резными наличниками, над крыльцом которого тоже резными деревянными буквами было выложено: «Библиотека».
Она спросила:
– Может быть, вы оставите пока аппаратуру у нас в библиотеке?
– Пожалуй, – сказал я и стал через борт грузовика спускать камеру, «яуф», кофр со светом.
Лилипуты темпераментно махали нам маленькими ручками. Это было уже, хоть и краткое, но расставание: мы проспали ночь под общим кровом, мы десять верст весело тряслись в одном кузове.
Из кабины лучилось лубочное солнце, лик Матильды Ивановны:
– Ждем на представление!
Я внес аппаратуру в «зал» библиотеки – небольшую комнату с самодельными полками и старомодной книжной этажеркой. На стенах висели приколотые кнопками портреты знаменитых писателей, вырезанные из журнала «Огонек». Только портрет Пушкина был оправлен деревянной резной рамочкой.
Я сказал с веселым хвастовством:
– Ну, что я говорил? Стоило мне пожелать – и транспорт тут как тут. Держитесь меня, я везучий.
– Наверное, потому что вы знаменитый. А может быть, вы знаменитый, потому что везучий. Я не знаю, как бывает у знаменитостей.
Я уже был знаменитым. Ну, известным, во всяком случае: о моих фронтовых съемках писали все газеты, два моих послевоенных фильма были удостоены Сталинской премии. Но к везенью это не имело отношения, я хорошо протрубил и под огнем, и на самых трудных объектах после войны.
Но, что правда, то правда: стоило мне чего-то пожелать, и это тут же оказывалось под рукой, бралось само собой из самых непредвиденных источников.
– Однако ночью, когда встал ваш «виллис», вам все-таки не повезло.
– Как это не повезло? А знакомство с вами?
Я сказал это просто так, чтобы доставить ей удовольствие, но она ответила серьезно:
– Это – март.
И тут я сообразил, что сам-то назвал себя еще в машине, даже рассказал кое-что из операторских баек, а как ее зовут – не знаю.
– Меня зовут Зюка, – сказала она.
– Зюка? А полное имя – как?
– Гражина.
– Зюка – Гражина? Не вижу логики.
– А зачем вам логика? – она искренне удивилась.
Это было двадцать лет назад. Ей было двадцать три года. Мне – тридцать три.
Апельсиновая мякоть гостиничного дивана наполнилась теплом моего тела, но самому мне вдруг стало зябко в поляризованном полумраке. Уже не пугал и не грел коричневатый солнцепек на склоне Ликобетоса, с которого пропала Зюка. Ее не было там, но голос еще не покинул холм:
– Ты мифотворец. Гомер – двадцать четыре кадра в секунду.
Я пустил мысль в погоню за ней и настиг на мосту через канал, отрезающий полуостров Пелопоннес от остальной части Греции.
Зюка стояла у парапета и смотрела вниз на канал, огражденный восьмидесятиметровыми плоскими песчаными стенами. Там, на дне этой немыслимой глубины, голубая полоска канала была натянута прямо и упруго, точно длинное полотнище крашеного холста, расстеленного для просушки.
На мосту группа американских старух туристок в одинаковых синих беретах с белыми помпонами стискивала стоящего неподалеку от них гида, который что-то объяснял туристам. Береты как по команде поворачивались туда-сюда. Зюка сказала мне:
– Посмотрите направо – там Ионическое море, посмотрите налево – там Эгейское море.
Гид выдал порцию информации и пересчитал старух по помпонам. Потом пересчитал еще раз и взволнованно закричал:
– Двадцать два! А было двадцать три! Где двадцать третий?
Береты закачались, и тут обнаружилось, что одна старушка с краю группы осела на асфальт, сморенная жарой и обилием сведений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20