«Портрет художника в щенячестве»: Азбука; Москва; 2001
ISBN 5-352-00162-8
Аннотация
Дилан Томас (1914-1953) — валлиец, при жизни завоевавший своим творчеством сначала Англию, а потом и весь мир. Из прозы его наиболее значителен «Портрет художника в щенячестве». Эту книгу можно назвать автобиографией, хотя и условно. В вошедших в неё рассказах описаны «детство, отрочество, юность» незаурядной личности, предчувствие блистательной и роковой судьбы и зарождение творческого дара.
Дилан ТОМАС
Портрет художника в щенячестве
ПЕРСИКИ
Травянисто-зеленый фургон с зыбко выведенным «Дж. Джонс, Горсхилл» стал на булыжной мостовой между «Чистой Каплей» и «Заячьим Следом». Был поздний вечер апреля. Дядя Джим, в черной воскресной паре, белой жесткой рубашке без воротничка, в громких новых сапогах и клетчатой кепке, крякнул и слез на мостовую. Выдернул туго плетенную корзину из кучи соломы в углу и взвалил на плечо. Я слышал визг и видел, как завитой розовый хвостик мелькнул из корзины, когда дядя Джим распахивал дверь «Чистой Капли».
Он сказал:
— Я на минутку.
Народу там было полно. У самой двери сидели две толстые женщины в ярком, одна со смуглым ребеночком на руках. Увидев дядю Джима, они потеснились на скамейке.
Он опять сказал:
— Я мигом, — так рявкнул, будто я с ним спорил. — А ты чтобы тихо сидел.
Та, которая без ребенка, подняла руки. Сказала громко: «Ах, мистер Джонс» — и расхохоталась. И вся затряслась, как желе.
И дверь прихлопнула голоса.
Я сидел на оглобле, один, в узком проулке, и через боковое окно заглядывал в «Заячий След». Половину окна закрывала цветная створка. Я видел половину дымной, таинственной комнаты, там четверо играли в карты. Один — огромный, темный, с закрученными усищами и на лбу — кудря; рядом — бледный старичок, тощий, лысый, и щеки вобрал в рот; у других двоих — лица в тени. Они пили все из больших темных кружек, ни слова не говорили, щелкали картами, чиркали спичками, пыхали трубками, и грустно глотали, и трясли колокольчик — заказывали еще, молча, на пальцах, хмурой тетке в чем-то цветастом и в мужской кепке.
Проулок вдруг, с маху, стемнел, тесней сомкнул стены, ниже нахлобучил крыши. Я сидел в темном проулке чужого города, и тот — темный, большой — был уже великаном в клетке, плывшей сквозь облака, а от лысого старичка остался только темный бугорок с белым верхом; две белых руки метали из угла невидимые карты. И кто-то мог подкрасться ко мне со стороны Юнион-стрит, на войлочных подошвах, с ножом.
Я позвал: «Дядя Джим, дядя Джим», — тихонько, чтобы он не услышал.
Я попробовал насвистывать, но когда перестал, оказалось, что свист шипением отдается у меня за спиной. Я слез с оглобли и приник к прищуренному окну; белая рука рванула вверх оконную раму; я на мостовой и картежники за столом были так друг от друга близко, что не разобрать, с какой стороны стекла медленно опустила створку эта рука. Меня вырезало из ночи цветным квадратом. История, которую я сочинял в теплой укромности своей постели, когда сонный полночный Суонси обтекал и баюкал наш дом, вдруг обрушилась на меня, грохоча по булыжникам. Я вспомнил демона из этой истории, с когтями, крылами, он летучей мышью льнул к моим волосам, когда я гнался по горам и долам Уэльса за высокой, мудрой, драгоценной и царственной девочкой из католической школы. Я пытался вспомнить её настоящее имя, её истинные длинные голени в черных чулках, и смешки, и накрученные на папильотках кудряшки, но на меня летели страшные крылья, и волосы её и глаза теряли цвет, погасали, как травянистая зелень фургона, ставшего уже темно-серой горой между стен.
И все это время старая, ширококостая, безответная, безымянная кобыла стояла не шевелясь. Не била копытом булыжник, не грызла удила.
Я назвал её умницей и потянулся на цыпочках, чтоб потрепать её за уши, но тут дверь «Чистой Капли» распахнулась, яркий свет схлестнул, ослепил меня и всю мою историю сжег. Меня одолевал уже не страх — только обида и голод. Две толстые тетки прохихикали из густого шума и уютных запахов: «Спокойной вам ночи, мистер Джонс». Ребеночек спал, свернувшись калачиком, под скамьей. Дядя Джим чмокнул обеих в губы.
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
И снова стало в проулке темно.
Он вывел кобылу задом на Юнион-стрит, кренясь к её боку, костеря её за безответность, охлопывая по морде, и мы с ним оба забрались в фургон.
— Все пьянь цыганская заполонила, — сказал он, когда мы покатили, гремя, сквозь подрагивающий строй огней.
Он пел гимны разнеженным басом до самого Горсхилла и дирижировал ветром посредством хлыста. Он даже не трогал поводья. Вдруг на ухабистой дороге, где живая изгородь хватала за уздечку кобылу и тыкалась в наши кепки, дядя шепнул: «Тпр-ру», и мы встали, он зажег трубку, подпалил темноту и показал мне свое красное, пьяное, длинное лицо лиса — торчащие баки, мокрый, чуткий нос. Белый дом с единственным озаренным окном сиял в поле на скате за дорогой.
Дядя шептал кобыле: «Спокойно, спокойно, девочка», хоть она и не думала дергаться, потом голос вдруг прорезался, он кинул мне через плечо:
— Тут палач жил.
Он снова пустил лошадь, и мы с грохотом покатили сквозь режущий ветер. Дядя ежился, натягивал на уши кепку; а кобыла была как тяжко трусящая статуя, и никаким демонам моих историй, беги они рядом, теснись вокруг, надсаживайся в крике, не заставить бы её встряхнуть гривой или ускорить ход.
— Что бы ему миссис Джизус повесить, — сказал дядя.
Между гимнами он по-валлийски ругал кобылу. Белый дом, свет, скат уплыли назад, провалились во мрак.
— Там теперь никто не живет, — сказал дядя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41