В своем следовательском кейсе он таскал подсудимым в тюрягу "Беломор".
Как всякий артистически одаренный человек, он был отчаянным брехуном. Загадочный, зазывно-отталкивающий мир открывался в его историях: тюремная параша, увитая волшебным плющом романтики. Какие типы, какая речь, какие пронзительные детали!
Разумеется, я написала про все это повесть - я не могу не взять, когда плохо лежит. Правда, перед тем как схапать, я поинтересовалась, намерен ли он сам писать. Забирай, разрешил он великодушно, когда я еще соберусь! (И в самом деле - не собрался никогда.)
Несколько раз я ездила с ним в тюрьму на допросы - нюхнуть реалий. Кажется, он оформлял эти экскурсии как очные ставки...
Я уже не помню ничего из экзотических прогулок по зданию тюрьмы - любая экскурсия выветривается из памяти. Помню только во внутреннем дворе тюрьмы старую белую клячу, запряженную в телегу, на которой стояли две бочки с квашеной капустой, и - высокий сильный голос, вначале даже показавшийся мне женским, из зарешеченного окошка на третьем этаже:
Те-чет ре-еченька по песо-очечку,
Бережочки мо-оет,
Воровской парень, городской жулик
Начальника про-осит:
То ли акустика закрытого пространства сообщала этому голосу такую льющуюся силу, то ли и впрямь невидимый певец обладал незаурядными голосовыми связками, но только тронула меня в те мгновения эта песня, сентиментальная до слюнявости (как все почти блатные песни).
Ты начальничек, винтик-чайничек,
Отпусти до до-о-му...
Видно, скурвилась, видно, ссучилась
Милая зазно-оба...
Несколько минут, задрав головы, мы с Сашей слушали эту песню, удивительно кинематографически вмонтированную в кадр с грязным двором, с бочками воняющей прокисшей капусты, с розовым следственным корпусом, по крыше которого прогуливались жирные голуби.
- Сорокин тоскует, - проговорил мой приятель.
- А голос хорош! - заметила я.
Саша усмехнулся и сказал:
- Хорош. Убийство путевого обходчика при отягчающих обстоятельствах...
Короче, я написала повесть. Она получилась плохой - как это всегда у меня бывает, когда написанное не имеет к моей шкуре никакого отношения, но, что называется, свежей. Друзья читали и говорили - не фонтан, старуха, но очень свежо!
В повести действовал следователь Саша (я и тогда поленилась придумать имя), порывистый мальчик с интеллигентной растерянной улыбкой; его друг и сослуживец, загнанный в любовный треугольник; еврейская мама распалась на бабушку и дедушку, папу я ликвидировала. Ну, и далее по маршруту со всеми остановками: любовь, смерть друга, забавные и острые диалоги с уголовниками, инфаркт деда... Словом, свежо.
Повесть была напечатана в популярном московском журнале, предварительно пройдя санобработку у двух редакторов, что не прибавило ей художественных достоинств, наоборот - придало необратимо послетифозный вид.
В те годы нельзя было писать о: наркоманах, венерических заболеваниях, проституции, взятках, о мордобоях в милиции и о чем-то еще, не помню, - что поначалу в повести было, а потом сплыло, ибо мое авторское легкомыслие в ту пору могло соперничать лишь с авторским же апломбом.
Нельзя было почему-то указывать местоположение тюрем, звания, в которых пребывали герои, и много чего еще. Для этого по редакции слонялась специальная "проверяльщица", так называлась эта должность, - тихая старуха проверяльщица, которая стерегла мое появление в редакции, зазывала меня в уголок и говорила заботливым голосом:
- У нас там накладка на шестьдесят четвертой странице... Там взяли фарцовщика с пакетиком анаши в носке на правой ноге. Это не пройдет...
- А на левой пройдет? - спрашивала я нервно.
- Ни на какой не пройдет, - добросовестно подумав, отвечала она и вдруг озарялась тихой вдохновенной улыбкой: - А знаете, не переписать ли нам этот эпизод вообще? Пусть он просто фарцует носками. Это пройдет.
...Словом, как раз тогда, когда повесть следовало отправить в корзину, она появилась на страницах журнала.
Недели через три мне позвонили.
- Ле-о, Анжелла Фаттахова, - проговорили в трубке домашним, на зевочке, голосом. - Мне запускаться надо, да... Аль-ле?
- Я вас слушаю.
- Я запускаюсь по плану... Роюсь тут в библиотеке, на студии... Ну и никто меня не удовлетворяет... - Она говорила странно мельтешащим говорком, рассеянно - не то сейчас проснулась, не то, сидя в компании, отвлеклась на чью-то реплику. - Ле-у?
- Я вас слушаю, - повторила я, стараясь придать голосу фундаментальную внятность, как бы намагничивая ее внимание, выравнивая его вдоль хода беседы. Так крепкими тычками подправляют внимание пьяного при выяснении его домашнего адреса.
- Ну, ты ведь мои фильмы знаешь?
Я запнулась - и от панибратского "ты", неожиданно подтвердившего образ пьяного, вспоминающего свой адрес, и оттого, что впервые слышала это имя. Впрочем, я никогда не была своим человеком на "Узбекфильме".
- Смотрю, журнальчик на диване валяется, мой ассистент читал... И фотка удачная - что за краля, думаю... Мне ж запускаться надо по плану, понимаешь, а никто не удовлетворяет... Симпатично пишешь... Как-то... свежо... Поговорим, а?
- Анжелка? - задумчиво переспросил знакомый поэт-сценарист. - Ну, как тебе сказать... Она не бездарна, нет... Глупа, конечно, как Али-баба и сорок разбойников, но... знаешь, у нее есть такой прием: камера наезжает... Наезжает, наезжает, и - глаза героя крупным планом... медленно взбухает в слезнике горючая капля, выползает и криво бежит по монгольской скуле. Штука беспроигрышная, в смысле воздействия на рядового зрителя, если умело наехать... Это все равно что на сирот-дебилов просить: только последняя сука не подаст.
1 2 3 4