Рубина Дина
Во вратах твоих
Дина Рубина
Во вратах твоих
Посвящается Боре
Сказал Эсав Амалеку: "Сколько раз я пытался убить Яакова, но не был дан он в мою руку. Теперь ты направь мысль свою, чтобы осуществить мою месть!" Ответил Амалек: "Как смогу я одолеть его!" Сказал Эсав: "Расскажу я тебе о законах их, и когда увидишь, что пренебрегают они ими, тогда нападай".
Мидраш
Останавливались ноги наши во вратах твоих, Иерусалим...
Псалом
В некоторых африканских племенах верх бесстыдства считается хождение с бюстгальтером...
Текст, не прошедший редактуры
Редактором в фирму "Тим'ак" меня пристроил поэт Гриша Сапожников, славный парень лет пятидесяти, уютно сочетавший в себе православное пьянство с ортодоксальным иудаизмом. (Впрочем, в Иерусалиме я встречала и более диковинные сочетания, тем паче что иудаизм пьянства не исключает, а напротив, включает в систему общееврейских радостей, у нас, помилуйте, и праздники есть, в которые сам Господь велел напиваться до соплей...)
А Гришка, Гриша Сапожников носил еще одно имя - Цви бен Нахум - это здесь случается со многими. Многие по приезде начинают раскапывать посконно-иудейские свои корни. Хотя есть и такие, кто предпочитают доживать под незамысловатой российской фамилией Рабинович.
А вот Гриша, повторяю, как-то ухитрился соединить в себе московское прошлое с крутым хасидизмом, - возможно, при помощи беспробудного пьянства.
Он работал в одном из издательств, выпускающих книги по иудаизму на русском языке.
Из-за феноменальной его грамотности Гришу в издательстве терпели. Например, строгий тихий рав Бернштейн, чей стол в тесной комнатенке стоял впритык к Гришиному, вынужден был терпеть запах перегара, налитые преувеличенной печалью Гришины глаза и главное - его драную майку. Дело в том, что по известной причине Грише всегда было жарко.
Как ни зайдешь к нему в издательство - он сидит себе в майке, отдувается, а на стене над ним висит на гвоздике малый талит. (Я объясняю для тех, кто не знает, - это нечто вроде длинного полотенца с отверстием для головы посередине, с концов которого свисают длинные нити - цицит.)
- Погоди, я оденусь, - обычно говорил Гриша, снимая с гвоздика талит и, как лошадь в хомут, продевая в отверстие голову. При этом его пухлые плечи с кустиками волос оставались на виду. Меня-то, как человека циничного, обнаженные Гришины плечи смутить не могли, а вот раву Бернштейну явно становилось не по себе, тем более что, беседуя, Гриша то и дело обтирал подолом талита потную шею, движением буфетчика, обтирающего шею подолом фартука.
- Запиши телефон, - сказал Гриша, отдуваясь и обтирая шею, - там нужен редактор, это издательская хевра. Спросишь Яшу Христианского.
- Какого? - уточнила я преданно.
Он достал из стола бутылку водки, налил в бумажный стаканчик и выпил.
- Да нет, это фамилия - Христианский, - крякнув, пояснил Гриша. Кстати, он пишет роман "Топчан", так что боже тебя упаси проговориться, что в Союзе у тебя выходили книги и вообще, что ты чего-то ст?ишь. Ты ничего не ст?ишь. Ты - просто дамочка. Старательная дамочка, набитая соломой. Понятно?
- Понятно, - сказала я. - Спасибо, Гриша.
- Рано благодарить. Он тебе устроит нечто вроде проверки. Сцепи зубы и стерпи. Его все знают за жуткую...
Рав Бернштейн кашлянул, и Гриша, запнувшись, закончил:
- Одним словом, оглядишься.
Когда рав Бернштейн вышел из комнатки, Гриша обтер шею подолом талита и сказал:
- Тут и так жарко, а они еще окна загерметизировали.
Окна были исполосованы клейкой лентой вдоль и поперек. Как у меня дома.
- Гриш, война будет? - спросила я.
Цви бен Нахум налил водки в бумажный стакан, глотанул и сказал:
- А хер ее знает...
Накануне войны улицей темной и тесной пробиралась я в поисках восточного дворца с фонтаном и пальмой.
(Позже, при свете дня улица оказалась самой обыкновенной, не широкой, но и не узкой, автобусы ходили в обе стороны. Что это было тогда - эта сдавленность восприятия, этот спазм воображения, это сжатие сердечной мышцы - в ожидании войны, дня за три, кажется?)
Объясняли, что справа должен тянуться зеленый забор, потом какая-то стройка, повернуть налево и войти во двор.
Кой черт забор, да еще зеленый - поди разберись в этой тьме! - я поминутно спотыкалась об арматуру, торчащую из земли, и поэтому поняла, что забор кончился и началась стройка...
До сих пор в слове "война" заключался для меня Великий Отечественный смысл - школьная программа, наложенная на биографии родителей и расстрелянных родственников. Но поскольку Отечество накренилось, сдвинулось и, отразившись пьяной рожей в тысяче осколков разбитого этой же рожей зеркала, полетело в тартарары, неясно стало - как быть со старыми смыслами и чего ждать незащищенной коже и слизистой глаз, носа, рта. (Противогазы нам уже выдали. Борис составил их аккуратно на антресолях хозяйского шкафа.)
Итак, накануне войны улицей темной и тесной, как тяжкий путь к свету из материнской утробы (она и называлась соответственно - "Рахель им?ну", что в переводе на русский означает "Рахель - наша мама"), я пробиралась в поисках восточного дворца с фонтаном и пальмой.
Когда-то, до Шестидневной войны во дворце размещалось посольство то ли Эфиопии, то ли Зимбабве, а после начала войны эта самая то ли Нигерия, то ли Тунис разорвали дипотношения с нами (с нами? с этими, здесь, ну, с Израилем) и посольство в полном составе драпануло из дворца, оставив фонтан и пальму на редкость крупный, можно сказать, кинематографический экземпляр, высоченная прямая пальма с мощным волосатым стволом, а вот породу - не скажу, не знаю, в нашей стороне (в нашей?
1 2 3 4