"ванна" подвергала нешуточному испытанию цельность и твердость характера.
Пиркс начал неплохо, если не считать того, что он без всякой нужды
втянул голову под воду еще до того, как ассистент наложил ему маску; при
этом он глотнул добрую порцию воды и получил возможность убедиться, что
это самая обыкновенная соленая вода.
После того как наложили маску. Пиркс почувствовал легкий шум в ушах.
Он находился в абсолютной темноте. Расслабил мускулы, как было предписано,
и неподвижно повис в воде. Глаза он не мог открыть, даже если б захотел:
мешал парафин, плотно прилегавший к щекам и ко лбу. Сначала зазудело в
носу, потом зачесался правый глаз. Сквозь маску, конечно, почесаться было
нельзя. О зуде ничего не говорилось в отчетах других "утопленников";
по-видимому, это был его личный вклад в экспериментальную психологию.
Совершенно неподвижный, покоился он в воде, которая не согревала и не
охлаждала его нагое тело. Через несколько минут он вообще перестал ее
ощущать.
Разумеется, Пиркс мог пошевелить ногами или хоть пальцами и
убедиться, что они скользкие и мокрые, но он знал, что с потолка за ним
наблюдает глаз регистрирующей камеры; за каждое движение начислялись
штрафные очки. Вслушавшись в самого себя, он начал вскоре различать тоны
собственного сердца, необычно слабые и будто доносящиеся с огромного
расстояния. Чувствовал он себя совсем не плохо. Зуд прекратился. Ничто его
не стесняло. Альберт так ловко приладил трубки к маске, что Пиркс и забыл
о них. Он вообще ничего не ощущал. Но эта пустота становилась тревожащей.
Прежде всего он перестал ощущать положение собственного тела, рук, ног. Он
еще помнил, в какой позе он лежит, но именно помнил, а не ощущал. Пиркс
начал соображать, давно ли он находится под водой, с этим белым парафином
на лице. И с удивлением понял, что он, обычно умевший без часов определять
время с точностью до одной-двух минут, не имеет ни малейшего представления
о том, сколько минут - или, может, десятков минут? - прошло после
погружения в "сумасшедшую ванну".
Пока Пиркс удивлялся этому, он обнаружил, что у него уже нет ни
туловища, ни головы - вообще ничего. Совсем так, будто его вообще нет.
Такое чувство не назовешь приятным. Оно скорее пугало. Пиркс будто
растворялся постепенно в этой воде, которую тоже совершенно перестал
ощущать. Вот уже и сердца не слышно. Изо всех сил он напрягал слух -
безрезультатно. Зато тишина, целиком наполнявшая его, сменилась глухим
гулом, непрерывным белым шумом, таким неприятным, что прямо хотелось уши
заткнуть. Мелькнула мысль, что прошло, наверное, немало времени и
несколько штрафных очков не испортят общей оценки: ему хотелось шевельнуть
рукой.
Нечем было шевельнуть: руки исчезли. Он даже не то чтобы испугался -
скорее обалдел. Правда, он читал что-то о "потере ощущения тела", но кто
мог бы подумать, что дело дойдет до такой крайности?
"По-видимому, так и должно быть, - успокаивал он себя. - Главное - не
шевелиться; если хочешь занять хорошее место, надо вытерпеть все это". Эта
мысль поддерживала его некоторое время. Сколько? Он не знал.
Потом стало еще хуже.
Темнота, в которой он находился, или, точнее, темнота - он сам,
заполнилась слабо мерцающими кругами, плавающими где-то на границе поля
зрения, - круги эти даже и не светились, а смутно белели. Он повел
глазами, почувствовал это движение и обрадовался. Но странно: после
нескольких движений и глаза отказались повиноваться...
Но зрительные и слуховые феномены, эти мерцания, мелькания, шумы и
гулы, были лишь безобидным прологом, игрушкой по сравнению с тем, что
началось потом.
Он распадался. Уже даже и не тело - о теле и речи не было - оно
перестало существовать с незапамятных времен, стало давно прошедшим,
чем-то утраченным навсегда. А может, его и не было никогда?
Случается, что придавленная, лишенная притока крови рука отмирает на
некоторое время, к ней можно прикоснуться другой, живой и чувствующей
рукой, словно к обрубку дерева. Почти каждому знакомо это странное
ощущение, неприятное, но, к счастью, быстро проходящее. Но человек при
этом остается нормальным, способным ощущать, живым, лишь несколько пальцев
или кисть руки омертвели, стали будто посторонней вещью, прикрепленной к
его телу. А у Пиркса не осталось ничего, или, вернее, почти ничего, кроме
страха.
Он распадался - не на какие-то там отдельные личности, а именно на
страхи. Чего Пиркс боялся? Он понятия не имел. Он не жил ни наяву (какая
может быть явь без тела?), ни во сне. Ведь не сон же это: он знал, где
находится, что с ним делают. Это было нечто третье. И на опьянение
абсолютно не похоже.
Он и об этом читал. Это называлось так: "Нарушение деятельности коры
головного мозга, вызванное лишением внешних импульсов".
Звучало это не так уж плохо. Но на опыте...
Он был немного здесь, немного там, и все расползалось. Верх, низ,
стороны - ничего не осталось. Он силился припомнить, где должен быть
потолок. Но что думать о потолке, если нет ни тела, ни глаз?
- Сейчас, - сказал он себе, - наведем порядок. Пространство - размеры
- направления...
Слова эти ничего не значили. Он подумал о времени, повторял "время,
время", будто жевал комок бумаги. Скопление букв без всякого смысла. Уже
не он повторял это слово, а некто другой, чужой, вселившийся в него. Нет,
это он вселился в кого-то. И этот кто-то раздувался.
1 2 3 4 5