Теперь мы шли вниз, и сквозь прозрачное янтарное дно я видел, как мелькают смутные контуры лесов, городов и озер. Илль теперь тоже сидела на полу, опираясь плечами на сиденье и запрокинув голову, и мне казалось, что она уплывает от меня по стремительно мчащемуся потоку, и я вижу мельканье причудливого дна, тянущего ее к себе.
Ну же, тони, гибни, исчезай! Мы посмотрим, кто кого. Мы посмотрим, как это я позволю тебе уплыть от меня.
– Сударыня, могу я прилечь к вам на колени?
– Нет, мой принц!
– Я хотел сказать – положить голову к вам на колени…
– Нет, Рамон.
– Да, Илль! И не смотри на меня так. Я ведь все посмею. Все, чего хочу я… и чего хочешь ты. Не вырывайся. Я буду груб. Я знаю, что ты сильнее меня. К чертям всех хрупких и беззащитных. С тобой можно только так. Ты ведь сама этого хочешь.
– Откуда…
– Не спрашивай. Знаю.
– Нет.
– Скажи, что все – неправда, и я разобью мобиль.
– Я люблю тебя, Рамон. С того утра, как увидела тебя на набережной. Почти год назад. Я прилетала к отцу и видела тебя. Я только видела тебя. Не целуй меня. Мне нужно только видеть тебя.
Ее голова лежала на моих ладонях. И она хотела, чтобы я не целовал ее.
– Ты слишком близко. Я не вижу тебя.
– Это – губы. Это – руки. Это – сердце. Все.
– Нет, – прошептала она. – Это не все.
И тут я понял. Она видела меня – не одного.
– ЭТО – все! – крикнул я. – Все! Слышишь? Эта скорлупа – и мы. И никто больше!
– Нет, ты сам знаешь, что нет.
– Тогда зачем же все это? Поверни мобиль обратно. Рука ее приподнялась
– и упала. И я вдруг понял, что от ее силы и мужества не осталось и следа. И еще я понял, что мои губы были первыми, и огромная нежность к этим тихим рукам, зацелованным мною, поднялась и переполнила меня. Я приподнял ее и прижал к себе.
– Илль, – шептал я, не отрываясь от ее губ и чувствуя, что эта нежность будет моим последним разумным, человеческим ощущением. – Моя Илль. Моя.
– Нет. Нет. Нет.
– Все равно – да или нет. Теперь уже все равно. Ты любишь меня. Я люблю тебя.
– Но этого ведь так мало…
Она еще пыталась спрятаться за шаткую ограду слов, но я закрыл ее губы своими губами и целовал их, пока хватало дыхания. Но когда его не хватило, я услышал:
– Ты знаешь, отчего умирает Сана Логе?
Наверное, я ослышался.
– Они полетели на твой буй. Пять летчиков и она – врач. Они полетели за тобой. Корабль шел до тех пор, пока не почувствовал излучения. Тогда они вернулись, и… Теперь очередь Саны.
– Почему это знаешь ты?
– Мне сказал Патери Пат.
Так вот что сказал ей Патери Пат!
– Почему этого не знаю я?
– Значит, так хочет Сана Логе. И я на ее месте не сказала бы.
– Почему?
– Не знаю. Наверное, у меня было бы ощущение, что я прошу у тебя благодарности за то, что я сделала.
Я положил руки на колени и опустил на них голову. Мобиль резко накренился, помчался еще быстрее. Я не знаю, сколько мы летели. Наконец, он скользнул вниз и остановился.
– Я не должна была говорить тебе этого. Она сама никогда бы не сказала.
– Да, она не сказала бы.
– Прощай.
Я посмотрел на нее.
– Я люблю тебя, Илль.
Она кивнула.
Я неловко вылез. Мобиль рванулся вверх так, что меня отбросило в сторону. Я поднялся и пошел к дому.
Сана сидела в глубоком кресле. Я вошел и остановился. Если бы я знал, что сказать! Я стоял и разглядывал ее. Даже не ее. Платье. Она надела самое богатое. Прическу. Она выбрала самую изящную. Она всегда умела убирать свои волосы. Тяжелые, с матовым отливом, волосы. Волосы цвета… Педеля.
– Сядь, Рамон.
Хорошо. Пусть она говорит. Сегодня я буду слушать ее не так, как всегда. Как это сказала Илль – чувствовать благодарность. Я буду чувствовать благодарность. Какое хорошее слово! Оно исполнено уважения и совсем не обязывает к любви. Я наклонил голову. Мне не хотелось, чтобы она разбиралась в моей мимике. Ведь сама она не требовала от меня благодарности. И никогда не потребует.
– Мне тяжело говорить об этом, Рамон, но я не хочу, чтобы после того, как меня не станет, тебе рассказывали об этом посторонние люди. Помнишь, в день нашего расставания я дала тебе слово не улетать с Земли. Но я его не сдержала. Это случилось тогда, когда гибель вашего корабля стала очевидной, но осталась слабая надежда на то, что кто-нибудь сумел опуститься на нижние горизонты буя. Нас было шестеро. Я хочу рассказать тебе об этих людях, потому что сейчас в живых остались только двое – второй пилот и я. Ты должен знать о тех…
Я поднял голову.
– Не надо о них. Ведь ты говоришь о себе. Говори о себе.
Она не поняла. Вероятно, она приписала мои слова тому, что ее сообщение потрясло меня.
– Хорошо. Я не стану рассказывать, как мы летели. Мы ожидали самого худшего. И ожидание превратилось в уверенность, когда наши приборы начали фиксировать наведенное излучение, а кое-какая аппаратура просто вышла из строя. Тогда командир отдал приказ начать разведку на одиночных ракетах. На большом корабле остались командир, второй пилот и я.
Стены и потолок голубели – это опускались сумерки, тихие сумерки после утренней грозы.
А где-то, в непостижимом удалении от мира этих летних сумерек, стремительно неслись два корабля: один – в пространстве, другой – во времени; один, воскрешенный словами женщины в белом, принадлежал миру прошлого; другой, неотвязно преследующий меня своей ненужностью, был послан в будущее. Первый, движимый воспоминанием этой женщины, летел навстречу бесполезной гибели шести человек; вместо них должны были лететь машины, но если кто-то в опасности – на выручку ему бросаются живые люди. Так всегда было и так всегда будет на Земле. Но лучше бы они не летели.
Второй нес в себе машину, пусть мудрую, но все-таки косную в своей формальной логичности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56