Потом поднял руку и прошелся по волосам Либби.
- Что с тобой, Либ?
Либби же лишь плакал да плакал. Во тьме, под мечущимися, словно птицы, тенями мы думали, что если он не остановится, то надорвет себе горло до крови.
Гейб просто сидел и пропускал меж пальцев седые волосы, массировал старику плечи и что-то приговаривал, утешая его.
- Гейб, о Боже, Гэйб, - всхлипывал время от времени Либби, судорожно хватая ртом воздух.
- Что с тобой, Либ? Скажи мне.
- Я умираю, Гэйб. Я! Со мной этого никогда не должно было случиться!
Я вздрогнул всем телом. Либби уйдет - надолго ли я отстану от него? Да и хочется ли мне отставать? Мы ведь неразлучны. Казалось, уйди он, и мне тоже следует умереть - пусть пихают нас в печь крематория рядышком, бок о бок. Господи, не бери к себе Либби одного! Прошу, прошу Тебя - не бери!
- Ты здоров, как крыса, и проживешь до ста пятидесяти лет.
- Нет, не доживу... - Либби задохнулся, пытаясь унять слезы, но они все катились из глаз.
- Что-то болит?
- Нет. Пока нет.
- С чего ж ты тогда вздумал, что умираешь, Либ?
- Не могу помочиться. Черт побери, Гэйб, я не могу даже...
И тогда мы разглядели, как Гэйб поднял тощее, морщинистое тельце, которое мы звали Либби, Бертраном Либберхадом, и прижал его к своей молодой груди. Какое-то время он молчал в темноте, потом спросил: - И давно?
- Два дня. Боже, я лопну! Старался вовсе не пить, только...
Гэйб вжимал Либби в себя, будто засохший старец мог перенять силу от цветения его молодости. Потом он стал покачивать его, словно мать дитя. А Либби плакал - тихо-тихо.
- У тебя была когда-нибудь девушка, Либ? Не просто так, на раз, а особенная, одна-единственная на свете? - спросил вдруг Гэйб.
Мы увидели, как от молодой груди приподнялась старческая голова - на дюйм, не больше.
- Что?
- Девушка. Особенная девушка. Такая, чтоб когда идет или говорит, то словно запах клубники чувствуешь?
- А как же, - в голосе Либби теперь слышалось не так уж много слез. Конечно, была у меня такая девушка. В Бостоне. Итальянка. Черные волосы и глаза, как шлифованный уголь. Хотела за меня выйти, было дело.
- Любила?
- Ага! И дурак же я был. Любил ее, да слишком глуп был, чтобы это понять.
- У меня тоже девушка была. Бернадетт. Звучит странновато, но это точно ее имя было. А глаза, знаешь, зеленые.
- Красивая, Гэйб?
- Еще бы! Будто первый день весны, когда знаешь, что стаял снег и малиновка, может, скоро совьет гнездо над твоим окном. Вот какая красавица!
- Гэйб, я тебя понимаю.
- Либ, а ты напивался когда-нибудь так, чтоб к чертям собачьим, чтоб в стельку, а?
- Ну-у! - В голосе Либби снова проступили слезы: - Еще как и еще сколько! Как-то в Нью-Йорке три дня гудели. В облаках, как воздушный змей, летал, уже и понять не мог, где я и что я.
- И со мной такое было, - сказал Гэйб. - Тоже в Нью-Йорке. Можно было брать меня и сажать прямо посреди обезумевшего стада, и вряд ли я оказался бы сообразительней скотины.
Мне показалось, что у Либби вырвался смешок. Забавный такой легонький смешочек, что обещал унять слезы, но еще не возвещал покоя.
- Либ, ты ж еще и моряк и, наверное, повидал мир?
- Токио, Лондон, в Австралии две недели... Я побывал в пятидесяти шести странах.
- Я видел куда меньше.
И тогда из-под мягких крыльев палатной тьмы выпорхнуло, будто мокрота запузырилась в старом горле:
- Зато я, Гэйб, сейчас даже помочиться не могу...
- Ты любил и тебя любили, Либ. Немного сыщется людей, кто скажет о себе такое. Ты чуть ли не во всех уголках мира побывал и многое повидал. И напивался ты до радостной одури. Не забывай про все это.
Тогда-то я и уразумел, что Гэйб вовсе не пытался отвратить старика от мыслей о смерти. Вместо этого он старался убедить его, что и в смерти есть достоинство, что надобно встретить последний час, высоко держа свою облысевшую голову, зная, что жизнь не была ни пустым бочонком, ни высохшим руслом реки.
Либби кое-что из этого тоже понял.
Он сказал:
- Гэйб, но я ведь не хочу умирать.
- А кто когда-нибудь хотел, Либ? Я не хочу, и Сэм тоже.
- От этого ведь больно!
- Ты же говорил, что у тебя не болит?
- Я соврал, Гэйб.
- Ты здорово старался помочиться?
- Последний раз, кажется, даже кровь немного выступила. О, Гэйб, кровь! Я старик, я годами здесь гнил заживо и в глаза не видел ни неба, ни девушек, ни единой газеты, а теперь с конца у меня кровь сочится, а пузо мое вот-вот от напора разнесет в клочья!
Гэйб вытащил из койки "утку", поставил ее на пол.
- Попробуй еще разок, Либ.
- Не хочу. Опять может кровь пойти.
- Ну, для меня, Либ. Сделай это. Может, получится.
Гэйб помог старику сесть и дал ему "утку".
- Попробуй, Либ.
- О, Матерь Божья, Гэйб, больно!
- Попробуй. Не спеши. Спокойно.
Темень нависла ужасающая.
- Гэйб, я... не могу я! - Либби плакал и задыхался. Мы слышали, как "утка" упала на пол. А Гэйб уже тихо напевал, прижимая старика к себе:
- Либ, Либ, Либ...
А Либби только стонал.
- Все с тобой будет в порядке.
- Я посплю, ладно? Это будет: вроде ты просто заснул - и все.
- Точно. Только и всего: просто поспать, просто заснуть.
Либби вздрогнул, легкие его - старые, шелестящие, как бумага, надсадно захрипели.
- И роботы ночью спят, Гэйб. Только они всегда просыпаются.
В голосе Гэйба сразу что-то изменилось:
- Ты это о чем, Либ?
- Ну, спят. Подзаряжаются, сами себя к сети подключают. Разве не чертовщина, а, Гэйб? Роботы - а тоже спят.
Гэйб положил старика на койку и долго шарил по стене, отыскивая ближайшую розетку.
- Черт возьми, Либби, ты не умрешь! Обещаю тебе. Выход есть. Если пережечь предохранители, прихватить всю эту железную публику подключенной к обесточенным розеткам.
1 2 3 4 5