вот он просит: «Вы же, ироды, хоть перед смертью руки-то развяжите, дайте лоб окстить!» Ему развязали, а он враз раскидал всех профостов, да и был таков. Так и не нашли, чисто под землю ушел. Барабанщик же с Иваном чуть ли не седмицу висели, пугали проезжих, и оттого мужики перестали на торг езжать. Тогда воевода сказал Лихобритову, чтоб снять. Он ночью удавленных поснимал и увез тайно неведомо куда. И ничего в память об них не осталось нам – ни креста, ни камушка, одна пытошная бумага.
3. А молодые свадьбу кой-как сыграли, стали жить без Василья. Герасим на градскую стену в караул ходил, нес казацкую службу, а Настя управлялась по домашности. Домашность же у них была какая? Изба, да огородишко, да конь Сивко, да корова Нежка, да курчонков с пяток, что ли. Сперва горевали, конечно, по Василью, а как вскорости приспело лето, так и горевать стало недосуг – день короток от заботы. Настя Нежку свою в Чижовский лес гоняла, а Герасим в том же лесу по ложка?м да полянкам косил траву. Он косит, а за ним конь бродит. Этого Сивку Герасим так обучил – за собой ходить, куда хозяин, туда и конь; а то посвистит ему как-то мудрено, и он ляжет и лежит, ничем не поднимешь. Вот так они в Чижовский лес хаживали всеми. А там ручей бежал и дубы стояли, необхватные старики, а один – с опаленной верхушкой. На нем ворон сложил гнездо, вывел птенцов, и они все кричали, просили есть. Под тем дубом Настя частенько сиживала, глядела, как ворон детям корм таскает, а не то и вздремнет когда. Вот раз наскочил вихорь, сшиб гнездо, и упали воронята наземь. Их четверо было. Так трое-то ничего, а у одного ножка повредилась, он кричит, прямо плачет, сердешный. А старый ворон тогда летал где-то за добычей. Ей, Насте, жалко стало вороненка, она ему ножку вправила, обмотала суровой ниткой, да и не ушла, а стала старого ворона дожидаться: как одних бросить? Лиса набежит, пожрет ведь. Скорым часом летит ворон. Видя беду издалеча, вот кричит, вот кричит! Покружил над дубом, спустился на травку к ребятенкам, давай округ них похаживать, поскакивать: рад, черный, что целы. Настя тогда посмеялась на него – ну, чисто человек, не говорит только. А он, ворон-то, возьми да и скажи человечьим голосом: «Ну, дева, сослужила ты мне службу, спасибо, за то и я тебе, придет час, послужу!» Не верится, а ведь так было, ей-богу. Герасим, кончив косить, пришел, она ему сказала про чудо, так он тоже не поверил: «Заснула, поди!» – и посмеялся. А впоследствии увидим, что вышло. Это я верно поведал, как было. Но вернемся назад.
4. Гонец бутурлинский прискакал из Москвы с царской грамотой. Гневался государь на воеводу и отписывал ему с великим сердцем, как-де он такое воровство допустил, чтоб черный народ шумел? И отписывал великий государь еще, чтоб жалованья стрельцам не ждали: в казне денег нету, войну промышлять нечем. А что от того стрельцы не спокойны, так что ж, мол, ты за воевода, коль в страхе их содержать не умеешь. Колпак ты, а не воевода. Таковую грамоту получив, Бутурлин загоревал. Он созвал сотников, спросил – как быть? Стрелецкий голова Петр Толмачев говорит: «Ума не приложу. Я стрельцов обнадежил, что гонец за казной поскакал, а выходит вон что». И сотники сказали, что хоть сколько-нибудь, а заплатить надо, а то как бы какого дурна не сотворилось. Тогда воевода Бутурлин поехал в Акатов монастырь к игумну, стал просить из монастырской казны взаймы. Тот почесался, но дал. И так стрельцам-молодцам заткнули глотку маленько.
5. Но пока тут на Воронеже, так сказать, из последнего на черные пышки наскребали, в Москве иные пироги заквашивались. Царь-то Алексей тогда еще млад, глупенек был, за него боярин Морозов Бориска орудовал. И тот Бориска нашептал государю, чтоб слабого Бутурлина заменить на Воронеже кем покрепче. Царь сказал: «Делай как знаешь, только чтоб на Воронеже гиля не было, там моих свойственников вотчины». А у Морозова уже и указ вот он. Царь подписал, не читая. И вот осенью, лишь с хлебом убрались, заявляется в Воронеж новый воевода. Ему имя было Василий Грязной. И он стал править. Тут-то воронежские жители уразумели, что ежели до сей поры над ними хворостинкой помахивали, то теперь чуть ли не ослопьем зачали охаживать. Скорбь, ту?жа сделалась на Воронеже, многие беды что из дырявого мешка посыпались. Ох, время! И вспомнить, так нехорошо.
6. Он, Васька Грязной, зверь-человек был. Мы так мыслим, что он, еще едучи с Москвы, всякие злодейства загадывал, чем бы нас, воронежских жителей, изве?сть. Потому что сразу же по приезде учинил пакость: велел ночью на посаде зажечь смолье, сделал как бы пожар. И возле огня, шутоломный, с Сережкой Лихобритовым на конях вертелись, выглядывали, сколь проворно ударят в набат да соберутся тушить. А как все спали, то и набата не случилось и тушильщики не пришли. И за то взял Грязной с посадских жителей пеню по деньге со двора, а успенского пономаря, что в колокол не бил, велел лупцевать кнутом и пеню с него взять же. В воскресенье, идя от обедни, опять усмотрел воровство: баба не на указанном месте села, дура, оладьями торговать. А у нас спокон веков этой всякой мелочью, – оладьи ли, квас ли, ай еще что, – где сел, там и торгуй на здоровье. Тут же баба, видишь ли, не там села. Так он, воевода, мало что поддал сапогом лоток с оладьями, но и бабу велел тут же высечь при народе, зверь. И на женский стыд не поглядел. Да ведь так с его приезда и пошло?, дня не бывало без казни: то не там стадо прогнали, то не этак шапку скинул, зазевался, не кланялся ему, воеводе, ну, не то, так то, а уж найдет, с чего взять, и за всякую малость – пеня, кнут, батожье. Бутурлин был собака, но куда же против Грязного! Ангел божий, ей-право, ангел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24