"Я устал". И погасил алмазное сиянье своих глаз...
Больше я не спрашивал.
Он лечился, с недетским терпеньем. Однажды пожаловался: "Время тянется, как резиновый клей..."
Я ответил наставительно:
- Время - не транспорт: медленней идет порожняком. Надо его нагрузить.
- Я нагружаю. - Движением подбородка он указал на тумбочку возле кровати.
Я приоткрыл дверцу: полки были тесно уставлены книгами.
- Очень быстро читается! - вздохнул Мальчик. - Мне нужны книги длинные, как коридор...
Пришлось подключиться к стараниям матери, но и вдвоем мы не могли насытить неутолимый голод его ума...
Осень была долгая, бесснежная. Шагая по аллее, ведущей к корпусу, я видел резные кленовые листья, примерзшие к стылой земле, словно приметанные белыми стежками инея - и по краю, и по всем прожилкам. А сбоку от крыльца мой взгляд встретился с поздним цветком ноготков, надломленным, застекленевшим от мороза, но ярким, оранжевым, как морковные стружки...
Потом погода переменилась. Ветер взвизгивал, расталкивая ветви, врывался в сад, мчался вдоль корпуса, хлопая форточками. Нагнал туч и ударил по их скучившемуся стаду ледяным дуновеньем. Полетели крупные хлопья.
- Как будто белые петухи подрались, - сказала медсестра Гошева. И посмотрела на меня - исподлобья, с задумчивой печалью: - Доктор, Ильин не хочет выполнять назначений. Поговорите с ним...
Да, он сорвался в тот вечер, самый терпеливый из моих больных, и маленьких, и взрослых. Отвернуться к стене ему не давали гипсовые шины, но он спрятал в подушку лицо и на просьбу "послушаться и принять укол" ответил глухо: "Зачем? Что, он вернет мне ноги?" Я коснулся его темных, как у матери, волос, шепнул: "Мужайся, брат..." Он повернул ко мне лицо, сморщенное болью, яростью, отчаяньем, крикнул: "Я мужался! Мужался! Больше не могу!"
Я сидел у его кровати: не было слов. Мне казалось, что я тоже не могу - ничего не могу, и не лучше ли быть честным, бросить к черту этот самообман, вместе с бременем бесполезных знаний? Но я вспомнил глаза его матери - когда она подходит к окну в неприемный день и стучит в стекло, и улыбается, показывая стопку книг, перетянутых узким ремешком... Я вспомнил эту улыбку.
- Погоди-ка! - сказал я Мальчику. - Дай, помогу тебе сесть!
Садиться ему было рано, но сейчас это было необходимо. И я рискнул, как можно бережней, усадить его, приняв на свое плечо тяжесть худенького загипсованного тела, - так, чтобы ему было видно окно.
За окном совершалось тихое чудо снега.
Было уже совсем темно, и снежинки виделись только в лучах фонарей: словно возникали из света. Они долго кружили и реяли, и все-таки падали, сливаясь с вечной белизной, застелившей землю.
- Знаете, что мне пела мама, когда я был маленький? - тихо спросил Мальчик и пропел своим хрипловатым подростковым альтом: "В те неведомые страны прилетают пеликаны... " И сказал твердо и резко. - Я мечтал быть путешественником. Знаете, дорога, пронзающая горизонт и летящая между звезд...
Я не нашел слов, которые надо было сказать ему, и только старался бережнее удерживать его бессильное тело. А он вдруг засмеялся:
- Знаете, почему я не говорил, что случилось тогда? Самому не верится, что был такой... Я не оступился. И голова у меня не закружилась. Я взбежал на вершину холма, а внизу, за грядой скал, гремело море. Облака тумана подымались из ущелья, такие густые, плотные. И я подумал: если быстро-быстро перебирать ногами - я смогу бежать по облакам! Шагнул...
Он опять засмеялся, хрипло, и, о господи, какой болью отозвалась в моей душе тревожная, темная и слепая, бедная его боль!
...Туман рассеялся. И его нашли.
У него был необратимо поврежден позвоночник.
------
Мы сделали все, что могли, и Мальчик уехал - ему был предписан санаторный режим. Через два года он вернулся - повторить курс лечения: так и было предписано.
...Меня поразило, как изменилась мать - яркая чернота ее волос была словно пригашена сединой: они были как серебро в сумерках. Она сказала, что Мальчику лучше, он даже может передвигаться на костылях, но быстро устает; может быть, после повторного курса...
Мальчик тоже изменился: вырос, и ноги его уже не казались непомерно длинными. Он по-прежнему много читал, занимался рукоделием плетеньем из толстых шнурков, которое, по его словам, "снова вошло в моду и расходится, как горячие пирожки". У него были длинные ловкие пальцы.
Мы снова подружились, и однажды он сказал мне, со своей тихой, чуть проступающей на лице улыбкой:
- Знаете, доктор? Я ведь теперь бываю везде, где хочу. Иногда мне удаются полеты... Особенно, когда гроза...
Я согласно кивнул, не поняв, куда он клонит, и тут его словно прорвало, он стал рассказывать:
- Когда летишь выше облаков, внизу - как будто снежное поле: на нем синеватые проталины, и кудрявятся белые кусты... А когда - низом, по-над лугом, едва не касаясь травы, - вспугиваешь бабочек, и они взлетают разноцветными дымками... Города, ночью, - это ж такие россыпи огней! Все поблескивают остренько, иголочками, переливаются... Как радужная пыль - от разбитых елочных игрушек. А еще интересней - лететь над горами. Рассвет зажигает вершины, а в ущелья до краев налита тьма. Встает солнце, теплом своим смывает с валунов выступивший ночью иней...
Я слушал, не прерывая, и радовался, что фантазия заменила ему дорогу, уходящую за горизонт; поражался силе его воображения: кажется, рассказывать так можно, только увидев, ощутив, осязая, когда все пять чувств твоих настороже... И рассказы его не иссякали: он замкнул в себе целый мир, этот подросток, обреченный на вечную неподвижность...
Да, но постель его была пуста - в ту грозовую ночь. И он рассказал мне такое, чего не мог ни прочесть в книгах, ни увидеть на экране или на фото.
1 2 3 4