..
- Ага, - восклицаю, - что я утверждал, Гена! Все одно к Владимиру сдвинулись!
- Через триста лет! - возражает Гена-философ.
"Все перепуталось, и некому сказать,//Что, постепенно холодея,//Все перепуталось, и сладко повторять://Россия, Лета, Лорелея".
Один писатель с удовольствием описывает розовую Купчиху, ворочающуюся в хлеву, ее лопушистые уши, навешивающиеся на глаза, ее болезненный вид и упрек в глазах нерадивой свинарке. А у ног ее - сбившихся сосунков, которым, считай, только по месяцу от роду. Некоторые сдохли... Тяжко позевывает старый хряк. Одуванчик за решеткой хлева, сделанной из старой церковной ржавой ограды...
Все перепуталось: варяги и работяги, Онегин и Карамазовы, Некрасов и Тютчев, Чаадаев и Аксаков, Гоголь и Писемский, Соловьев и Бакунин, Толстой и Бердяев, Кропоткин и Распутин, Блок и Есенин...
Выходило, что все это свое, родовое: Голштинские, Чаадаев, Лорис-Meликов, Победоносцев, Соловьев, Аввакум, Карамзин, Блок, Бунин, Достоевский, Джугашвили, разыскиваемый циркуляром департамента полиции от 16 марта 1907 года... и храм Покрова на Нерли... Вольность точек зрения и преломления их.
Я прочитал то, что написал, и улыбнулся. Вольность? Так ли это? Подчас видимая вольность оборачивается сухим расчетом, предначертанным. Было ли вольностью писание Достоевского, хождение Пугачева?.. Может быть, это рост, вырастание, перерастание самое себя? Или искомый феномен в форме, облекающей вольность, скрывающей ее, вернее, спрессовывающей? "И не ограблен я, и не надломлен,// Но только что всего переогромлен - //Как Слово о полку, струна моя туга..."
Самодельный стол, за которым расположился, довольно большой квадрат, родившийся на глазах из четырех щитов, окружил столб в центре. Столб подпирает потолок террасы дачного домика - дощатого, легкого. Терраса расширилась года два как. Она наполовину застеклена - стенами ее стали массивные, из старой городской квартиры балконные двери.
Дождливая погода подкралась неожиданно.
Дождь.
Сквозь запотевшие стекла видно низкое, молочно-серое небо.
Дождь.
Противоречит серому растущий возле окон шиповник с яркими карминно-багровыми, с кулак величиной цветами.
Капли бьют по лепесткам. Лепестки сыплются на темно-зеленую траву. Так плачет шиповник.
Дождь.
Сижу грустный, покуриваю "Беломор".
Место, где расположились участки с нетеплым названием "Северянин", именуется Деулинский переезд, в четырех километрах севернее Загорска. В 1618 году здесь подписано перемирие с Польшей (Деулинское перемирие), по которому Россия уступила Смоленск и Северскую землю. А впрочем, точно не помню.
Хочется писать так, как пишут музыку. Но я в музыке ни бум-бум! Люблю слушать, и хорошо делается, когда скрипка заплачет или пожалуется...
В солнечные теплые дни, которых в этой дачной местности мало, люблю забираться на высокую, в возрасте ель со спиленной макушкой и боковыми крепкими ветвями.
Устроившись на спиле, оглядываю окрестности: вон, слева, виднеются остроконечные, голубоватые, сказочные прямо-таки, леса, там, за ними где-то, прячется Углич, славный убиением царевича Дмитрия, чуть правее - корпуса нового микрорайона Загорска с таким же названием Углич, еще правее дымит труба Загорского молокозавода; далее взгляд натыкается на колокольню Троице-Сергиевой лавры, звон колоколов, долгий и мелодичный, в безветренную погоду слышен на участке; чуть пониже колокольни отчетливо видны купола Успенского собора: центральный золотой и остальные небесно-голубого цвета с белыми звездами...
Здесь все история, медленно рождался этот образ, впитывался в души людей, видевших эти пейзажи, изменявших их, строивших соборы, города, прокладывавших дороги, составлявших летописи и своды законов... Даже чужое, иноземное: христианство, архитектура, живопись (иконопись), письменность, язык - становится своим, ассимилируется, многими столетиями закрепляется Настолько своим, что и помыслить, будто когда-то было греческим, болгарским, флорентийским... трудно. "И в дугах каменных Успенского собора//Мне брови чудятся, высокие, дугой.//И с укрепленного архангелами вала/ /Я город озирал на чудной высоте.// В стенах Акрополя печаль меня снедала//По русском имени и русской красоте..."
3.
Фотографические карточки размером 9 на 12 см: серый фон, черные, значительно уменьшенные машинописные строки.
Фотографий было двенадцать.
Имени автора стихов на них не удалось обнаружить.
Я вчитывался: "Заблудился я в небе... Что делать?//Тот, кому оно близко, ответь...//Не разнять меня с жизнью - ей снится//Убивать и сейчас же ласкать,//Чтобы в уши, глаза и глазницы//Флорентийская била тоска.//Не кладите же мне, не кладите//Остроласковый лавр на виски -//Лучше сердце мое расколите//Вы на синего звона куски.//И когда я умру, отслуживши,//Всех живущих прижизненный друг,//Чтоб раздался и шире и выше//0тклик неба во всю мою грудь".
Словно вышел из душной каморки на воздух, легкие, как мехи, вбирая его, жили широко; ветер, такой ветер чувствуешь только впервые, пронзительно возвращал к реалиям стихии земли, весь образ мыслей каким-то чудом перестраивался, душа освобождалась от зажимов...
Свобода игры.
Записал последние два слова, отложил ручку, закурил.
Мне казалось, что эти стихи написаны мною, что только я один имею на них полное право, я мог так написать, я так написал...
Однако же смешно получается. Как же я, когда эти фотографии мне присланы по почте знакомым? Я не изготавливал этих фотографий, не выстукивал на пишущей машинке букву за буквой, не переписывал их от руки, не складывал их в слова, не находил эти слова...
И все же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37