И вижу, где они с войсками стоят, там вроде крепко держатся. А так - по хуторам мелким - вольница. Беднота поднимается. Не думаю, чтоб беляки долго продержались. Продержатся они до тех пор, пока мы не соберемся в армии. А гнать их, думаю, начнут от Царицына.
"Точно! Это же надо! - с восхищением подумал Колька,- Предвидеть так. Ведь точно же! Так и в Большой Советской Энциклопедии написано. Красная Армия прорвется из обороны Царицына. И пойдет, и пойдет- на Ростов! На Кубань!.."
К словам Василия Павловича он уже прислушивался с каким-то суеверным почтением, и вид у него, вероятно, был такой же, как у Гришки, когда тот собирался рассказывать сказку.
- На Царицын по-над Манычем-Гудило, озером соленым, много наших пошло. И шахтеры с Донбасса, из наших шахт, и казаки из сальских степей. Огромная там собралась армия. Надают офицерью, как пить дать, надают!
- Да-а... Время круто заворачивается, - протянул Гаврила Охримович, а сам руками начал себя охлопывать по карманам, отыскивая курево. - Вечером ложишься спать, не знаешь - поднимешься ли утром.
- Погоди, погоди закуривать, - остановил его Василий Павлович. - Успеешь еще, - а сам поманил к себе пальцем старика в огромных очках и с длинными до плеч седыми волосами.
Старик шел с каким-то ящиком, из которого торчали палки.
- Исаак Моисеевич! - позвал его Василий Павлович. - Будь ласка! Сделай патрет моего дружка. Он тоже с Темерника, рабочий.
- А что ж, - приветливо ответил ему старик и, тотчас раздвинув палки, установил ящик над землей. - Извольте!
Гаврила Охримович растерялся, рванулся в сторону, словно хотел убежать от нацеленного на него круглого "глаза" ящика и старика-фотографа, который уже с головой накрывался черной материей.
- Да как-то... Василь Палыч, - заговорил он, мотая своими грабастыми руками. - Стыдно ж, Василь Палыч. Шо ты затеял, ей пра!.. Не до этого сейчас, тут земля под ногами горит, а ты патреты задумал делать.
- Ничего, ничего! - отвечал, снимая с себя шашку и наган, Василий Павлович. - Земля у нас уже какой день горит, от Кагальника! А патреты для истории нужны, для внуков-правнуков, чтоб они знали о нас, вспоминали, если головы сложим... На мою сбрую одягай, чтоб покрасивше выглядел.
Гаврила Охримович, видя, что ничего не сможет поделать со своим другом, подчинился. Он быстро надел на себя ремни с оружием, выпятив грудь, уставился в аппарат. Фотографировался он, пожалуй, впервые в жизни.
"Так вот как получился портрет!"-подумал Колька, несколько разочаровываясь в том, что в жизни все происходило проще, нежели в его фантазиях.
Пока фотографировали Гаврилу Охримовича, Василий Павлович распорядился, чтобы колонна двинулась на окраину хутора.
На площади вновь все ожило, пришло в движение: заскрипели рассохшиеся деревянные колеса подвод, послышались понукания и короткие щелчки кнутами.
Обоз двинулся с площади.
- Внимание! - закричал старик из-под черной бархатной тряпки и, высунув руку, щелкнул пальцами, как фокусник. - Глядеть!.. Птичка вылетает!.. - И когда Гаврила Охримович готов был влезть в ящик, фотограф чем-то тихо клацнул у "глаза" аппарата, вынырнув из-под материи, объявил:-Готов портрет!
Гаврила Охримович аж взопрел от усердия, вытер со лба рукавом пот.
- Ну вот! - будто поздравляя, говорил ему Василий Павлович, натягивая на себя "сбрую".-И увековечили мы тебя для истории. А то б прожил бы жизнь, и никто б не знал каким-таким ты был. - И, обернувшись, старику: - Исаак Моисеевич, много у тебя еще этих... Ну, как их? Чем патреты делать?
- Не очень, - ответил фотограф. - Вы, Василь Палыч, весь отряд же перефотографировали. Где ж я наберусь пластинок.
- Ничего, ничего, Исаак Моисеевич. Пластинки что? Так, стеклышко. А теперь на ней - человек! Живые люди, о которых память останется.
Старик передернул плечами: мол, конечно, кто с этим спорит, и, сложив треногу, затрусил вслед за тронувшейся телегой, где сидел Харитон с перевязанной рукой.
- Вот чудо, Гаврила!- сказал Василий Павлович Гавриле Охримовичу и как-то по-детски засмеялся.-Стеклышко, а потом - патрет. Убей, не могу понять! Или вот еще на пластинках голос записан. Уголь же, бороздочки, а иглу направишь в них да накрутишь как следует ручку граммофона и - пожалте, как Исаак Моисеевич говорит, орет в трубе баба какая-нибудь або мужик.
- Техника! - ответил ему, не увлекаясь, Гаврила Охримович. - Она все может.
- То-то ж и оно - может, а вот как?!
- Не до этого сейчас, Василь...
Солнце уже склонялось к горизонту, смотрело в глаза и пекло нещадно. От людей и земли, от лошадей дышало жаром. Воздух дрожал в мареве.
На площади у домов все также безлюдно. Лишь возле церкви, на ступенях, в тени сидели нищие и безучастно смотрели на движущихся мимо порога пеших и конных.
Широкие двустворчатые двери церкви, похожие из-за своей величины на ворота, распахнуты настежь. Видно было, что там желтыми огоньками горели свечи, блестели ризы икон, стояли старушки в черном, слышались непонятные слова.
Василий Павлович, оглядев площадь, только сейчас почувствовал, какая настороженная тишина и пустынность окружает их.
- Туго тебе здесь? - спросил он Гаврилу Охримовича. Председатель криво усмехнулся:
- Нелегко.
- Уходить не собираешься?
- Нет, кто-то ж должен и здесь нашу власть утверждать. Василий Павлович вздохнул, с минуту помолчал, спросил:
- В плавнях будешь пережидать? Гаврила Охримович кивнул.
- Ты раненых возьмешь у меня?
- А куда ж я денусь, - ответил Гаврила Охримович. - У меня уже целая инвалидная команда в чибиях живет. Кажный же оставляет.
- А с продуктами как?.. Крупой, фуражом поможешь?
- Да придумаем шо-нибудь.
- Ну спасибо, Гаврила, что выручаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36