Даже случайно заподозренные вроде меня, никогда не состоявшие в компартии и не принимавшие участия в коммунистическом движении, все равно должны были во всем «сознаться» и покаяться. Правда, у меня были кое-какие сомнения относительно характера войны и ее исхода, но скольких же людей должны были одолевать подобные сомнения! Подвели меня несколько найденных при обыске книжек «левого» содержания, которые я взял почитать у приятеля.
Итак, пришлось приступить к написанию исповеди. Мне было обещано, что я выйду на свободу после того, как записки окажутся на столе у инспектора.
Писал я не каждый день – ежедневно писать было не положено, – и потому времени на эту работу ушло довольно много. Когда набиралось уже порядочно исписанных листков, инспектор брал их посмотреть. Если ему что-то не нравилось, он заставлял меня переписывать.
В своих записках я касался не только коммунистического движения. Вспоминал все по порядку с самого детства. Вначале как раз шел рассказ о годах, проведенных в Яцусиро. Написал я и о том, что родился в доме, принадлежащем цементному заводу, и о том, что в возрасте восьми лет потерял мать.
Но и тогда не вспомнил я о роднике. У меня было два старших брата, но оба они умерли в Яцусиро – один за год до смерти отца, а другой полгода спустя после нее. От всей семьи остались только мы с мачехой, которая пришла в наш дом через два года после смерти мамы.
Я подробно рассказал в записках о нашей жизни с мачехой после переезда в Кумамото. Из Яцусиро мы уехали потому, что мачеха была родом из Кумамото и там у нее был свой дом.
Впоследствии я никогда не навещал Яцусиро не только потому, что у меня не осталось там родных и близких. Слишком тяжелые воспоминания были связаны с этими местами. После переезда в Кумамото и позже, обосновавшись в Токио, я так ни разу и не собрался поехать в город детства.
Стремясь как можно меньше писать о коммунистическом движении, я в мельчайших деталях описывал события давно минувших дней. Однако я понимал, что одного моего нежелания недостаточно и, если я просто откажусь писать то, чего от меня ожидал инспектор, свободы мне не видать. Приказано было писать об участии в левых организациях – что угодно, даже если все будет заведомой ложью, выдумкой с начала до конца. Но я не хотел писать неправду, старался по возможности оттянуть тот день, когда придется переходить к этому. Потому-то мне доставляли внутреннее удовлетворение даже самые неприятные, горькие моменты из далекого детства, которые удавалось восстановить и запечатлеть на бумаге. Должно быть, всему виною был мой слабый характер.
Таким образом, время шло, а конца моим запискам все не было видно. Инспектор гневался:
– Сколько можно писать! Хватит, переходи к главному! Любой человек может о себе целый роман сочинить, дай ему только волю. Если не напишешь все так, как я тебе сказал, сгниешь в камере!
При том, что писал я о прошлом очень подробно, родник ни разу не появился в моих записках. Очевидно, эти воспоминания слишком глубоко были скрыты в недрах памяти. Там дремали они на протяжении тридцати трех лет. Отчего же вдруг суждено им было проснуться? Когда именно мелькнул в моем сознании образ родника?
Из заключения я вышел до крайности ослабевшим и изможденным. День окончания войны тоже встретил в постели.
Только к осени я стал понемногу выходить из дому и гулять в палисаднике. В то время мобилизованным я уже не числился.
Исчезли и соседские общины жильцов с круговой порукой, и квартальные дружины. Все это казалось фантастикой в сравнении с той действительностью, которую я застал в конце войны. Много семей было эвакуировано. С продовольствием становилось все хуже и хуже. Хироко, взвалив на плечи узел с одеждой и кое-каким домашним скарбом, ездила куда-нибудь на электричке и возвращалась, обменяв вещи на рис, яйца, овощи.
В нашей округе только Суэнага никуда не ездили за продуктами. Высокая, плотная жена Суэнага с трехлетним ребенком за спиной нередко выходила постоять к задней калитке усадьбы. Можно было представить, как дорог родителям поздний ребенок, если Суэнага, кроме служанки, наняли для него еще и няню. Ходила эта няня в рабочих шароварах, и я поначалу принял ее за вторую служанку.
Может быть, и бетонированный бункер в саду строился в основном для ребенка.
Тринадцатого мая во время большого налета Хироко в растерянности стояла перед домом, когда к ней подошла служанка Суэнага и сказала:
– Госпожа просит вас пожаловать к ним в убежище.
Не только Хироко, но и все жители наших пятистенков здоровались из всего семейства Суэнага лишь со служанкой. Если же им доводилось встретиться с самой госпожой Суэнага, то она проходила мимо с отсутствующим видом и на поклоны никогда не отвечала: вероятно, считала, что с такими соседями следует общаться только служанке или няне.
– Значит, впустила она тебя? – спросил я Хироко, услышав о предложении госпожи Суэнага.
– Да что толку, если бы она меня одну и впустила! Хотя звала несколько раз…
Соседям Хироко говорила, что я заболел и лежу в заводской больнице. Жена Суэнага, наверное, прослышала об этом от служанки. Она видела и жалкую противовоздушную щель, которую я вырыл. Вероятно, само убожество щели наполнило ее сердце состраданием к одинокой женщине.
– Значит, во время моего отсутствия моя щель все-таки немного пригодилась? Хоть раз да пригодилась!
Хироко горько улыбнулась. Мое лицо тоже невольно скривилось в улыбке.
– И с чего ты вдруг взялся копать? Умом тронулся, что ли?
Каждый день, когда я входил во двор, взгляд мой упирался в злополучную щель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9