Сергей КРИНИЦЫН

ИЗ ЗАПИСОК КАРАНДАША

...и мне не оставалось ничего другого, как превратиться в карандаш. Меня
положили в карман, я почувствовал тепло, мерное движение дыханья. Потом --
тишина. Неподвижность. Наверное, ночь, она легла спать, и мне придется до утра
висеть одному на стуле.
Странно -- нет конечностей и всех привычных органов. Тело деревянное,
мысли образуются вокруг стержня. Графит мне заменяет все внутренности, кровь,
мозг. Как удобно, что нет питания и выделений.
Внезапный страх: вдруг меня положат в задний карман, забудут и сядут с размаху
на стул -- я сломаюсь и умру.Или произойдет расщепление сознанья? Меня
будет двое? А если трое? А если меня засунут в задний проход, например, для
занятий онанизмом, будет ли мне неприятно? Какая чушь лезет ночью (чуть не
сказал -- в голову), хотя, кажется, уже утро, поскольку я качаюсь, платье
шуршит, и слышится -- глухо, как из-под воды -- она напевает.
Разве не мечтал я когда-то об этом? Я увижу каждую букву, почувствую дрожь ее
пальцев, где она задумается, над каким словом помедлит, тончайшие движения
души -- все! все станет мне известно!
Правда, я немного боялся -- ведь я, кажется, новенький -- вдруг нечем
будет меня заточить, и ее пальцы обнимут другое деревянное тело? Но я, ревнивый
и неотесанный, боялся еще одного -- а вдруг это больно?
Неотесанный -- не значит тупой; чтобы затупиться, нужно исписать не один
лист... Мысль о бумаге привела меня в легкое замешательство. Гладкая или
шершавая -- что лучше? Первая приятнее, на второй лучше видно. По гладкой
может выйти бесплодное скольжение -- она нажмет сильнее, сломает...
Но -- весь я не умру, и большая часть начнет сначала. Если бумага мне не
понравится, я ее проткну. Я прорву ее острием, и мне подадут другую.
Все оказалось не так. Я уже привык смутно ощущать звук и свет. Но вот меня
извлекли наружу, и что-то блеснуло сверху -- ее улыбка? --
увы! -- лезвие бритвы. Она точила карандаши бритвой. Когда лезвие вошло в
тело, я чуть не раскололся от боли! Я был нем, беспомощен, меня резали, как
хотели... -- резала она; когда сталь полоснула по грифелю --
оглушающий поток шума, слепящий режущий свет накинулись на меня и прошили
насквозь. Словно сняли скальп,и выступила кровь, и этой кровью она писала,
надавливая. Ни бумаги, ни слов. Вот все, что я помню о том дне...
* * *
...у предметов есть два пути -- в музей и на помойку, где их никто не
моет, а их туда просто сваливают. Свалка. Когда я был вазой, во мне хранили
деньги, однажды, торопливо их доставая, -- уронили, разбили, выбросили. В
тот же вечер кучу грязного стекла обмыл дождь -- мылся я впервые за много
лет. Так что, каково на помойке, я знаю.
Потом, когда я был зубом, мне повезло; правда, узнал я о том не сразу --
это был не лучший из ртов, какие можно себе представить. Чистили меня редко,
хотя я служил добросовестно, и старательно грыз черствые батоны и всякую
гадость, которую он жрал. Я привык к никотину, случалось и в водке купаться,
как-то по пьяни я пытался укусить вилку, да так яростно, что треснула эмаль. К
счастью, боль чувствовал не я , а он. Я ныл, а он вертелся, как уж на
сковородке. Я откровенно злорадствовал, так как к тому времени возненавидел его
за привычку грызть ногти. Он пихал в пасть свои грязные огрызки и командовал:
"Васька, грызи!" Я не мог. Меня мутило. Когда-то, в драке, в меня заехал
кулак -- соседа выбили, а я удержался. Теперь было много хуже. Не стерпев,
я покончил жизнь самоубийством. Хозяин пытался меня спасти -- еще бы!
Поздно, батенька! Совершенно напрасно Вы корчились в кресле, когда противное
сверло, визжа, набрасывалось на меня. Словно старый сифилитик, я разваливался
на части. Выдернули. И вот тут пришлось удивиться: собравшись на помойку,я
оказался вдруг в особенной баночке, в музее. В баночке спиртик -- среда
привычная. Из слов экскурсовода я понял, что рос и жил во рту
знаменитого -- недавно ставшего знаменитым -- художника. Поскольку
работал он всегда с закрытым ртом, то я и не подозревал, чем он
занимается -- мычит себе и мычит.
Зуб великого человека. Зуб-самоубийца. Я наслаждался вниманием. Однажды
какой-то пройдоха пробрался в музей и, отстав от группы, выпил (залпом ) спирт
из моей банки, а меня , влетевшего в арьергарде, обсосал и выплюнул. Наступил,
чтоб не заметили. Унес вон, прилипшего к подошве. В музее было мило, но
скучновато. Судьбы и там не избежишь.
* * *
Есть во мне какой-то стержень, -- говорили женщины когда-то. Они говорили
это в определенные моменты. Стержень был мой. Он был для них чуждым,
посторонним предметом. Чуждость компенсировали повышенным вниманием. И --
выниманием. Мания вынимания. Внешний интерес вел к проникновению внутрь, в
нутро, в потаенные глубины.
Теперь, чтобы почувствовать себя мужчиной, нужно проткнуть лист, вопреки руке,
меня держащей. Конечно, тут от меня зависит далеко не все. От меня зависит
чертовски мало. Кстати, для меня сейчас писать и писать -- одно и то же.
Пи-сать кровью. Идиотская привычка. Но кого интересуют привычки карандаша? У
него не спрашивают совета. Его нервно вертят. Им постукивают по столу, то есть,
бьют головой об стол, задумчиво щурясь. Грифель крошится, рассыпается. В лучшем
случае крошки сдувают. В худшем -- смахивают ладонью, и на бумаге остается
грязный след, -- мой мозг, ставший грязью, и тогда! -- боже! --
вам знакомо слово "ластик" ? -- стирательная резинка? -- стерка? Она
превращает меня в ничто; когда я вижу ее рядом с собой, то не уверен, что
существую.
Ладно, хватит распинаться.
1 2 3 4 5 6 7