Полина могла его спасти, и она хотела это сделать, но для того, чтобы Мелочев и впредь работал в театре у нее на глазах, ей было необходимо добиться от него понимания ее проделки и вообще-то еще взаимности, которой он не дал ей на сцене, а по продолжавшейся у него глупости испуга и отвращения как будто и не собирался давать в дальнейшем.
- Я замолвлю словечко, и тебя не уволят, - сказала Полина, когда они сошлись на ступенях парадного входа в театр; Мелочев, охваченный тупой неспособностью постичь ее существо и настоящие причины своей робости перед ней, стоял ступенькой ниже. - Но милый Алеша, я хочу, чтобы ты уяснил: виной всему случившемуся не только игра и совсем не только традиция, о которой тебе, наверное, уже рассказали. Это все, поверь, чепуха, что-то побочное. Я сегодня не играла, я любила. Любила так, как никого еще, никогда еще. О-о! И я сделаю для тебя в театре все, чтобы твои желания исполнились и ты обошел всех наших старых и ведущих, всех этих заслуженных дураков и чтобы ты получал отныне одни лишь главные роли. Захочешь, я сделаю тебя режиссером, директором театра, начальником искусства. Да что театр! Когда ты видишь, что женщина готова разбиться ради тебя в лепешку, ты должен понимать, что она способна на очень многое и, стоит тебе пожелать, некий Шекспир выведет ее не на сцену, а в огромный мир, который она и швырнет к твоим, Макбет, ногам.
- Макбет стал убийцей, - запротестовал Мелочев, по косности, нередкой у влюбленных в театр юношей, не допускавший вольного обращения с Шекспиром.
Полина сделала нетерпеливый жест. Ей не понравилось, что Мелочев повредил ее искусству речи.
- Но если ты сейчас, - произнесла она построжавшим голосом, - прямо здесь, откажешься от меня, я не смогу потерпеть тебя в нашем театре и первая буду настаивать, чтобы тебя с треском выкинули. Полетишь вверх тормашками. Тебя к театру влечет, как мотылька к фонарю, то-то же будет смеху, когда я раздавлю твои букашечьи мечтания! Скажу даже так, я постараюсь, насколько мне хватит известности и влияния, чтобы тебя и в другой какой театр не приняли.
Полина, обычно скрытая, погруженная в себя, сжатая вокруг всего своего, была, говоря все это вялому от пережитого испуга Мелочеву, на редкость открытой и красивой. Даже ее волосы, несмотря на слабость ветра, развевались как-то особенно широко, хотя и не торопко, как бы достигая зарисованности и, следовательно, навечности. И именно в этом, а не в угрозах Полины Мелочев почувствовал могущество. Все в его телесно-духовном строении тревожно зашевелилось от желания отдаться этой женщине, тому огню, от которого он в непомерном и смехотворном ужасе побежал со сцены. Но он был еще неопытен и не понял открывавшейся перед ним возможности осуществить свое желание без каких-либо унизительных последствий для себя, как Полина не поняла, что ее хорошую, рисующую вечную красоту открытость ей следует внедрять в своего Алешу уже не спешкой натиска и тем более не страхами и угрозами, а последовательно мягким обращением. Ведь и сам Мелочев уже вертел головой в поисках укрытия, где бы его внезапное ослепление старушкой и исступленные писки произошли вне вероятного наблюдения посторонними. Но Полина почему-то не поддавалась на это его брызжущее стремление увести ее в отдельный маленький рай и продолжала твердо стоять на ступенях в горделивом ожидании фактически публичного ответа. У Мелочева и было чувство, что он должен ответить не женщине, сыгравшей с ним злую шутку, а всему миру, который по каким-то необъяснимым причинам был на стороне этой женщины, а по отношению к нему снизойдет до терпимости лишь в том случае, если он ответит положительно на ее притязания. Но в этом у него на пути камнем преткновения лежал возраст Полины, ему представлялось, что из-за ее старости над ним будут смеяться многочисленные молодые люди, его ровесники, которые сами еще только идут к карьерным вершинам, еще ничего не достигли и даже не имеют шанса на скорое восхождение благодаря связи с какой-нибудь всесильной старухой.
- Не могу... и дело в вашем возрасте, - пролепетал он. - Вы бы сначала поговорили со мной, о таких вещах надо предупреждать, а не ставить человека, так сказать, перед голым фактом... Когда аттракцион и комната ужасов - там упреждающая вывеска. Человеку деликатно внушают, что будет жутко, но пугаться в сущности не стоит. А вы поступили неделикатно. Я понимаю, вы хотели быть неотразимой и потому меня вдруг там так неожиданно привлекли к своей бесспорной красоте, и все же, все же... не так бы надо, не сразу же давать почувствовать, что вы собой представляете... К сожалению, я слишком знаю теперь, что вы такое, и никогда не смогу забыть, как внезапно почувствовал эту вашу досадную старость.
- Я совсем не такая старая, как тебе кажется, - ответила на эти проникнутые патетикой недоумения и растерянности доводы Полина. Ох уж эти актеры! актеришки! как будто кричал ей кто-то в ухо, обзывал ее лицедейкой, не только ее, но и ее маленького друга, которого она, дрожа от любви, насыщала в мучительном и постоянно забредающем в тупик разговоре плодами своей искушенности. - Мне всего лишь тридцать семь, - продолжила она, стараясь взять себя в руки. Но тут же, в задумчивости, похожей на забывчивость, на забвение сокровенного, добавила: - Тридцать семь раз перелистнула страницы весны, лета, осени, зимы, снова весны.... Ах!
Она видела - так она увидела - что слова, слюняво стекая по подбородку, капая иной раз и тягучими коричневыми сгустками, как у насквозь прокурившегося человека, потом снуют у ее ног неутомимыми в поисках пропитания курицами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51