Однако каждый день приносил новые вести, и становилось все яснее, что мятежу сопутствует удача. Аристократы, церковники, крупные и мелкие собственники и все набожные бедняки сияли от счастья. Маркиз Досфуэнтес давал в своем имении парадные ужины и даже устроил пиршество для народа, на котором крестьяне, по старинному обычаю, зажарили вола и вдосталь пили вино из господских бочек. Отец Оливарес доказывал Фани и Мюрье с неопровержимой логикой, что теперь коммунистическая опасность во всем мире будет ликвидирована навсегда. Брат Гонсало ночи напролет проводил в часовне и в своих горячих молитвах просил бога помочь мятежникам.Только отец Эредиа оставался молчаливым и серьезным, словно в этих событиях было что-то развивавшееся не так, как он предполагал. Может быть, подобно многим другим, он воображал, что все свершится молниеносно, как пронунциаменто в какой-нибудь южноамериканской республике, где дело ограничивается бегством президента и арестом нескольких генералов. Может быть, он думал, что армия и флот, действуя под командой аристократов и захватив власть, тотчас посадят на престол графа Ковадонгу. Но Фани знала, что монах не настолько глуп и не настолько неосведомлен, чтобы думать так. Может быть, он видел, что борьба будет упорной, жестокой и продолжительной, что она унесет множество жертв, но вряд ли он предполагал, что эта борьба и эти жертвы обозначатся сразу же в таких чудовищных размерах. Всякий раз как Мюрье уходил в Пенья-Ронду, в имение маркиза Досфуэнтеса или к донье Инес, он возвращался с новостями, говорившими о серьезности положения. Русские, французские, итальянские и немецкие суда бросали якоря у пристаней Испании и разгружали тысячи тонн сокрушительного современного оружия. Если совесть мира хотела спасти республику, то мракобесие жаждало ее сокрушить. Фашистские государства посылали под видом добровольцев своих офицеров и солдат, чтобы испробовать на испанском пушечном мясе новое оружие. То, что готовилось, не было карлистской войной, когда несколько банкиров, романтичных бездельников и папа хотели спихнуть с престола дона Альфонса, чтобы посадить туда вместо него дона Карлоса; то была грозная прелюдия урагана убийств, который скоро должен был обрушиться на всю Европу, на весь мир.Однажды воскресным утром Фани размышляла обо всем этом после литургии, которую отец Эредиа отслужил в церкви Пенья-Ронды. Она вернулась из городка раньше него и теперь отдыхала, сидя на стуле за своей палаткой и глядя на бесплодную степь. Вскоре явился и монах. Он слез с простой деревенской телеги и медленно пошел по степи. Он совершал эту одинокую прогулку всякий раз после литургии, точно здесь, среди раскаленных песков и пожелтевших колючек, заканчивал свою беседу с богом. Возвращаясь обратно, он заметил Фани и подошел к ней. В его высокой фигуре, медленном шаге, в заложенных за спину руках, сжимавших молитвенник, ей почудилась еще большая замкнутость, озабоченность и скорбь, чем в прежние дни. Он молча кивнул ей и сел на стул, который Фани вынесла ему из палатки. Его породистое, гладко выбритое лицо казалось усталым, изможденным. Фани сразу поняла, что монах расстроен новостями, которые узнал в городе, и теперь бессознательно ищет повод отвлечься от своих мыслей. Может, это были те редкие в его аскетической жизни минуты, когда присутствие Фани, светской женщины, было ему приятно, минуты, когда он смутно ощущал потребность в том, что так фанатично и так жестоко от себя оттолкнул. Теперь он казался слабым и уязвимым. После того как они обменялись несколькими незначительными фразами, Фани спросила его, не хочет ли он виски.– Нет, – сказал он. – Я не люблю виски.Он сказал «не люблю виски», и это означало, что он согласился бы выпить что-нибудь другое. Фани велела Робинзону принести коньяк. Эредиа выпил четыре рюмки подряд – невоздержанность, которую Фани заметила у него впервые. Потом он закурил сигарету, и его черные глаза мрачно устремились на нее. Она была в тонком белом халате с короткими рукавами. Несколько минут он курил, вперив взгляд в ее обнаженные руки, в упругие и зыбкие округлости ее груди, приподнимавшей халат. Потом вдруг отвел от нее глаза и засмотрелся на степь. Между бровей у него обозначилась складка горького раздумья. Не сознавал ли он, насколько непозволителен для него этот плотский соблазн, насколько глубока пропасть, отделявшая его от бренного мира, от наслаждений, от Фани? Дозволено ли вообще правилами ордена сидеть со светской женщиной за бутылкой коньяка? Но под влиянием физического и нравственного напряжения последних дней он поддался этой слабости, этому мгновенному влечению его девственной плоти к женщине, которая его любила. Но какой горечью, наверное, было приправлено даже это невинное удовольствие – смотреть на нее, зная, что он преступает правила ордена, что никогда не будет ею обладать, что другому дано наслаждение смотреть на нее так каждый день! И может быть, пока он об этом думал, сердце его, по законам любого сердца, сжималось от ревности. Да, в эту минуту – Фани была уверена – он желал ее и ревновал, это была мгновенная, чисто физическая любовь и чисто физическая ревность – порыв плоти, который он допустил вопреки своему обету, вопреки своей воле и разуму. Фани почувствовала глубокую, мстительную радость.– Где Мюрье? – спросил он.– Пошел в город… или к маркизу. Не знаю точно.– Почему вы не ходите вместе с ним?– Мюрье становится скучен в обществе. Я предпочитаю разговаривать с ним здесь, за рюмкой.Эредиа улыбнулся снисходительно, точно хотел сказать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95