Вспыльчивость всегда враг логики.
– Откуда вы знаете, что этот сеньор – большевистский агент? – с ноткой нетерпения спросил комиссар.
– Я предполагаю, что вы считаете его агентом, – быстро поправился Да Коста.
– Мы пока еще ничего не считаем, – ответил комиссар, холодно глядя на знаменитого анатома.
– Простите, господин комиссар, – вмешался я спокойно. – Я обознался… Я надеялся разыскать здесь не бразильского, а португальского анатома Да Косту из Коимбры, который, по моим сведениям, приглашен читать лекции в Рио-де-Жанейро.
– Что вы хотите сказать этой грубой ложью? – оскорбленно спросил комиссар.
– Только то, что и я не знаю этого субъекта… – сказал я сердито. – Это и не профессор вовсе, а жалкий ремесленник в анатомии, у него нет ничего общего с истинным ученым, обладающим достоинством.
– Как вы смеете?… – крикнул в бешенстве профессор Да Коста.
– Тише, профессор, – оборвал его комиссар. – Здесь не ученый совет.
– Большевистский агент!.. Провокатор!.. Негодяй!.. – раскипятился знаменитый анатом.
– Профессор Да Коста, – заметил я с досадой, – я не завидую вашим студентам.
– А я жалею ваших! – прохрипел Да Коста.
– Почему вы их жалеете? – спросил я ехидно. – Уж не потому ли, что я не забиваю им головы анатомическими доказательствами бессмертия души?
– Тише, господа, – вмешался комиссар. – Я не могу из-за вас работать… Вы забываете, что вы арестованы.
Он опять нажал кнопку звонка. Вошел полицейский-квартерон.
– Сержант Гонзага! – приказал он полицейскому. – Отведите профессора Да Косту снять отпечатки пальцев и сразу же отпустите его.
Затем комиссар обратился ко мне:
– А вам, сеньор, даю четверть часа на то, чтобы вы немедленно вернулись на свой пароход. И советую не выходить в Баие или в каком-либо другом бразильском порту.
– Больше я не сделаю подобной глупости!.. – заявил я решительно.
Выходя из кабинета комиссара, мы с Да Костой обменялись холодными, презрительными взглядами.
Чтобы пассажиры парохода не видели, как федеральная полиция насильно выпроваживает меня из города, я попросил сержанта Гонзагу не провожать меня до причала, а оставить на трамвайной остановке. Он согласился, но за это потребовал пятьдесят крузейро и пачку английских сигарет. Состоявшаяся сделка вдохновила нас еще на одну. За триста крузейро, равнявшихся пяти долларам, сержант отдал мне пакет кофе от Анетты Жераес, который он прихватил с собой и который по закону подлежал конфискации и сдаче в таможню. В заключение он поинтересовался, не хочу ли я приобрести сушеные листья коки, снимающие усталость, если их пожевать, но я ответил, что не нуждаюсь в этом зелье. Мы расстались вполне довольные друг другом.
Когда я поднялся на палубу, то почувствовал облегчение. Пароход казался пустым и словно дремал в сонной тишине тропического дня. Только кое-где на палубах и мостиках маячили дежурные матросы экипажа. Пассажиры либо спали в своих каютах, либо, несмотря на самоубийство президента, сошли с судна, чтобы осмотреть город. Один я был «нежелательным» для бразильской земли.
Залив плавился в ярких переливах кобальта и ультрамарина, отблески солнца ослепительно сверкали на его глади. Вокруг него, словно остатки расколотой чудовищным катаклизмом горы, вздымались крутые громады Панди-Асукара, Корковадо, Петрополиса и Санта-Терезы. Их таинственные силуэты окутывала прозрачно-синеватая пелена влажных испарений.
Я пошел к себе в каюту, лег и сразу заснул. Влажный воздух экватора вызывает у непривычных людей сонливость.
Когда я проснулся, солнце садилось, а пароход медленно отчаливал. Я принял холодный душ и пошел на заднюю палубу полюбоваться пейзажем. Теперь залив пылал в пурпурных и оранжевых лучах, силуэты гранитных конусов вокруг него казались темно-лиловыми, а поверхность океана была похожа на жидкий серый металл, в котором корабль оставлял борозду, расходившуюся двумя округлыми волнами. Небо приобрело мягкий изумрудно-зеленоватый оттенок, который на горизонте переходил в медно-красный и незаметно сливался с туманной фиолетовой дымкой. Пейзаж быстро меркнул. В тропиках нет сумерек и ночь наступает почти мгновенно.

1 2 3 4 5 6 7