В свои шестнадцать лет я не худо разбирался в лошадях. Выбрал меринка незаезженного, заложил, как полагается, в телегу.
Телега, надо сказать, была прочная. Колеса не расшатанные. Однако не особенно чистая. На ней возили навоз. Дождей не было, а без дождя промывать телегу никто не догадался. Двумя охапками свежего сена я прикрыл грязные места в коробе телега, накинул сверху рогожку.
– Салитесь.
Фельдшер, с распухшим от употребления больничного спирта лицом, бойко закинул ноги в телегу, уселся спиной к задку, оставит столько же места профессору.
Мое внимание, конечно, привлек профессор, поскольку я их никогда не видал. У меня уже трепетало сердечко от благоговения перед знаменитостью. Это был выше среднего роста детина. Бритый. Обут в парусиновые сапоги с застежками. Сапоги явно не русского происхождения. Военный костюм английского покроя, стало быть, из трофеев, добытых под Архангельском. Полевая сумка из плотной парусины, а на ней химическим карандашом четко, по-печатному выведено: Евгений Соллертинский.
Позднее, лишь через сорок восемь лет, я узнал, что это был профессор, возглавлявший в двадцатом году в Вологодском пединституте кафедру землеведения, географии России и страноведения. Автор трудов по исследованию Кубенского озера и реки Кубины.
А пока, в тот день, он был для меня неизвестный, недосягаемый по величине профессор. Он осмотрел пропахший навозом «экипаж», поморщился. Взял в обе руки по клочку сена и тщательно вытер навозную жижу на облучке телеги, затем осторожно сел рядом с фельдшером. Мне досталось место на облучке сидеть, одним боком к лошади, другим – к седокам.
– Поехали, в час добрый.
Профессор посмотрел на ручные часы.
– За шесть часов доедем? – спросил он не то меня, не то своего попутчика. Ответил я:
– Доедем, если не заблудимся…
– А что? Дорогу плохо знаешь?
– Пожалуй; зимой ездил – летом не бывал. А зимой всегда ездят прямее.
– Не заблудимся, – отозвался фельдшер и дохнул спиртным перегаром, забивающим навозный запах.
От паровой мельницы к Чернышеву – косой, хитрый брод. Ехать через него надо умеючи. Чуть сверни – и лошадь поплывет.
Я знал, что ехать надо наискосок: позади – мельница, а впереди – править на часовню. Так я и направил лошадь. Брод неровный, длинный, течение быстрое.
Бывалый профессор сказал:
– Вот здесь бы телегу промыть. А то она здорово попахивает!
– Это можно! – я рад стараться. Слегка свернул в сторону, глубже, глубже. Лошадь, стиснув зубы, распустив хвост и гриву, пошла вплавь, тележьи колеса не касались дна, телега покачивалась на глубинке. Мои седоки струхнули. Оба встали в телеге во весь рост и держались друг за друга.
– Как звать тебя, малый? – заголосил профессор.
– Костюхой…
– Костя! Костенька! Ради бога, давай, где тут помельче.
– Не бойтесь, вывезет. Телега на воде легка. Я за лошадь отвечаю. Выплывем…
– За лошадь, а за нас не отвечаешь! – возмутился фельдшер. – Я вот плавать не умею…
– За это я не отвечаю. Плавать мог бы научиться. Не маленький. Но, но, милая, вывози на песочек. Еще немножко, еще немножко. Ух, мать твою за ногу! Тут еще глубже. Держитесь, граждане, за грядки, за облучье держитесь, не выпадайте из телеги, мерин вывезет…
Мерин вывез. Около деревни Чернышево остановились. Мои седоки стали переобуваться. Фельдшер выжимал портянки и ругал меня. Профессор вылил воду из парусиновых голенищ и довольный тем, что переправа удалась, шутя говорил:
– Какая чистейшая, какая здоровая и вкусная вода в Кубине! В такой реке и утонуть не обидно. Между прочим, я отлично плаваю… Я Кубину знаю, как вот свою эту ладонь. И не хотел бы быть пророком, но скажу: лесу на берегах Кубины и притоках очень много, и отличный лес. Но если увеличится рубка, да станут пускать к заводам и сухонским фабрикам лес врассыпную, молем, тогда пропадет нынешняя Кубина. Устелют дно реки топляком. Начнется гниль. А рыба этого не любит. Или передохнет, или уйдет в озеро… Да и водичка будет не такая… Костюшенька, прихвати где-нибудь по пути сухого сенца…
Меринок, одолев брод, побежал веселее. Телега припрыгивала на ухабах. Замоченные колеса не скрипели.
– На буераках-то потише, душу вытряхнешь, – предупреждал фельдшер.
– А говорят, никакой души нет, что у человека, что у животного – вместо души один пар во внутренностях, – возразил я деловито, хотя и не авторитетно.
– Замечательная гипотеза! – воскликнул профессор. – Видать, малый уже имеет определенные взгляды на вещи. Веришь в бога?
Я распахнул ворот рубашонки:
– Креста нет, значит, с богом покончено.
– Кто же надоумил?
– Никто. Сам да новые разные книжки против бога, попов и трухлявых мощей. – Чтобы не вдаваться в подробности объяснения, я перенес свой разговор к лошади. – Но, но, родная, телега чужая, хомут не свой, беги, не стой!
Ехали сосновым бором. Давней просекой, ведущей к станции и уездному Кадникову. Воздух в бору – не надышишься. Только сейчас, вспоминая об этом, начинаешь ценить красоту северных лесов и думать о том, что здоровье смолоду приобреталось и закреплялось в таких родных лесных местах…
Меринок не любил ходить шагом. Верст десять он трусил рысцой. Доехали до такого места, где дорога раздвоилась. Встречных никого. Спросить некого.
– Вот эта дорога направо – зимняя. Ее я знаю. Но какова она, эта дорога, летом – не могу ручаться. А налево, которая уходит в сторону, совсем не знаю. Можете к поезду не поспеть… Решайте сами. Вы люди взрослые. Я за лошадь отвечаю, а вы за себя. Ну, как?
– Давай поедем зимником, – решил фельдшер.
– Мне все равно, – согласился профессор, – надеюсь, больше такого брода не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65