Это обстоятельство немало забавляло Шваньского, когда он ночью разыскал и повез в квартиру незнакомого ему человека, и вдобавок ветеринара.
«Для эдакой-то девочки, да коновал. Подумаешь, что она лошадь или корова», – думалось Шваньскому по дороге.
Ветеринар, уже тщательно освидетельствовавший лежавшую девушку, объявил теперь, что положительно ничего сказать не может.
– Бывают эдакие припадки, – заговорил он. – Падучая, что ли. Сказываете, сидела, шила?
– Ну, да, да.
– И вдруг повалилась и вот в этом виде все?
– Ну, да, да, – повторял Шваньский.
– А когда повалилась, било ее, ноги закручивало, пена изо рта шла?
– Не помню. Кажись, что нет.
Шваньский не хотел лгать, так как это не входило в его план. Он не хотел сбивать с толку человека, которого позвал для разъяснения опасности положения и, пожалуй, для подачи необходимой помощи.
– Какое же ее состояние? Спит она, что ли? – спросил он.
– Да что ж, почитай, спит. Видите, спит, – отозвался ветеринар. – Сердце стучит, как следует, дыхание, видите, тоже как следует. Лицом бела, да, может, она всегда такая бледнокровная.
– Как же по-вашему, проснется она?
– Надо думать, что проснется, а может…
– Что?
– А может, и не проснется…
– Да, это верно, – невольно усмехнулся Шваньский, – что коли проснется, то проснется, а коли не проснется, то не проснется. Да, это очень верно сказано! – прибавил он, подделываясь под тон голоса и манеру Шумского.
– Да ведь позвольте, господин, не знаю, как ваше имя и отчество, позвольте вам доложить, что и мы тоже не Духом Святым пользуемся. Наука сама по себе существует, а мы обрабатываем…
– Ну да, – прибавил Шваньский тем же резким тоном, – свои делишки обрабатываете. Не об науке дело, сударь, а вы извольте мне сказать прямо и толком, спит она и проснется, или с ней что нехорошее, и она не проснется. Помрет, что ли. Вот что мне важно знать!
Ветеринар снова нагнулся, прислушался к биению сердца, пощупал пульс, потрогал голову, присмотрелся к дыханию девушки и пожал плечами.
– Кажись, просто спит. Да вы пробовали будить? – выговорил он.
– Ах, Создатель мой, – воскликнул сердито Шваньский. – Ведь вы мне, сударь, этот вопрос, пойди, раз сто делали. Ну, будите сами. Ну, что же? Будите!
Но ветеринар будить девушку не стал.
– Давайте пробовать все, что можно… – сказал он.
XXX
И тотчас же «звериный врач» – как мысленно окрестил коновала Шваньский – потребовал себе горчицы, уксусу, кисейки, холодной и горячей воды, муки и перцу, льду и спирту, тряпок, миску, сито, нож, ложку и т. д., бесчисленное множество всякой всячины. Спальня чуть не обратилась в кухню. Началась возня и стряпня, дым коромыслом. Разумеется, пришедший Копчик помог тоже, чем и как только мог.
Много всяких фокусов проделал коновал над девушкой, но толку оказалось мало. Прошло около часа возни с ней, а Марфуша по-прежнему лежала на спине без движения и без сознания, как безжизненный труп.
Однако Копчик первый заметил одно новое явление и передал свое наблюдение господам. Ему показалось, что девушка дышит легче, ровнее. Коновал и Шваньский присмотрелись внимательнее и согласились с замечанием лакея. Девушка дышала видимо лучше, грудь поднималась ровнее и выше, дыхание стало спокойнее и свободнее.
– Верно! Видать, что лучше! – воскликнул радостно Шваньский. – Молодец, Василий! Тебя за это замечание наградить след. А то я было совсем и руки опустил. Доложу Михаилу Андреевичу, что ты первый меня успокоил. Он тебя за это… Эх, я и забыл про Пашуту. Тебя ведь другая награда ждет… Да-а! – протянул Шваньский. – На-а-гра-а-дит он тебя за Пашуту. Будешь ли ты еще к завтрему жив-человек и на этом свете.
И от этих слов, сказанных полушутя и равнодушно, у Копчика дрогнуло сердце. Он сам тоже каждую минуту ожидал с прибытием барина такой расправы, от которой можно было внезапно очутиться мертвым. Копчик задумчиво вышел из спальни и уселся в прихожей, стараясь надумать что-нибудь.
Шумский в пылу гнева, который вдруг вспыхивал в нем и необузданно проявлялся в первое же мгновенье – всегда схватывал и вооружался тем, что оказывалось на подачу руки… Если же не было ничего, он кидался на человека и, схватив за волосы, встряхивал и тотчас же с силой отбрасывал от себя. На этом все и прекращалось, гнев остывал так же быстро, как вскипал.
Копчик знал все это по рассказам, и отчасти по опыту. Редко Шумский бил человека кулаком в лицо, хотя именно это и производилось постоянно всеми господами без исключения.
Вся суть была теперь для лакея в том, чтобы в минуту гнева барина не нашлось бы ничего под рукой его. В противном случае, конечно, он мог легко и убить.
Копчик решил поэтому объявить о побеге сестры тотчас же, как только Шумский войдет в прихожую. Вместе с тем, он нашел трость барина и положил ее на столе, в прихожей, на виду.
– Непременно за нее схватится… – решил Копчик. – А ничего не окажись, пожалуй, бросится в гостиную да схватится за шандал о семи рожках. А в нем полпуда. Ну и убьет!
Шандал о семи рожках, по названию лакея, был, собственно, большой бронзовый канделябр, который, рассказал Копчику кучер, был уже раз «в деле» был и в починке. А лакей, испробовавший его на своей голове, был свезен в больницу.
Тревожно и лихорадочно обдумывая все это, по мере приближения минуты возврата барина домой, Копчик охал и вздыхал, прибавляя вслух:
– Вот жисть-то пёсья. Почему есть на свете мы – холопы крепостные. И лучше бы нам совсем не родиться на свет, или бы родиться зверями, лошадьми да коровами.
Наконец, у подъезда раздался стук дрожек, барин подъехал… Лакей бросился отворять двери…
– Что девчонка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96