Одежда их была разодрана и грязна, лица обросли густой щетиной, глаза ввалились. Это были братья Лазарь и Моисей, принадлежавшие к одной из богатейших семей Варшавы. Их схватили в собственном доме, увезли в Вильну, и вот уже который день они томятся в этом ужасном подземелье.
Заключенные сидели безмолвно. В первые дни они вопили, плакали, проклинали своих тюремщиков. Теперь они молчали.
Послышался лязг засовов. Дверь распахнулась, в глаза заключенным ударил свет. У входа появились два привратника с зажженными факелами. Между ними, нагнув голову, в подземелье спустился высокий человек, закутанный в черный плащ. Лицо его было скрыто под бархатной маской. Его сопровождал другой, одетый в черную сутану, какие носили судейские чиновники или правители канцелярий…
Заключенные зашевелились.
– Что же, евреи, – сказал человек в маске, – не надоело вам еще томиться здесь?
– Клянусь свитками Торы, ясновельможный пан, – проговорил Моисей слабым голосом, – не ведаем мы, в чем наше преступление.
– Полно притворяться!.. Но не об этом сейчас речь. Знаете ли вы купца Скорину из Полоцка?
– Как же! – сказал Лазарь. – Мы вели дела с Иваном Скориной. Только он уже теперь на том свете.
– Правда, что он не уплатил вам долга?
– Он остался нам должен около тысячи злотых… Но сын его был у нас, заплатил хорошие проценты и просил отсрочить выплату, пока он выручит деньги за товар. Хороший сын у Ивана Скорины! – сказал Лазарь. – Дай бог всякому честному человеку такого сына.
– И вы исполнили его просьбу?
– А почему нам не исполнить ее? У нас есть расписка, проценты внесены. Надо же дать молодому человеку передохнуть.
– Слушайте же меня! – молвил человек в маске. – Над вами тяготеет тяжкое обвинение. Вы умертвили христианского младенца, дабы использовать его кровь для ваших пасхальных опресноков.
Вопль ужаса вырвался у обоих заключенных. Обвинения евреев в ритуальных убийствах, нередко применявшиеся властями и духовенством для разжигания религиозного фанатизма и национальной вражды, влекли за собой страшную казнь обвиняемых и жестокие преследования всех их единоверцев. Никто не мог оправдаться, так как обвиняемый был уже заранее приговорен. Это был один из самых отвратительных законов средневековья.
– Преступление ваше доказано и подтверждено, – сказал человек в маске. – Но…
Евреи затаили дыхание.
– Но, – продолжал он, помолчав, – если вы будете покорны и старательны, то сможете спасти вашу жалкую жизнь. Завтра явится некто и разъяснит, что надлежит вам выполнить.
Он скрылся, сопровождаемый своей свитой. Снова с лязгом опустились засовы. Подземелье погрузилось во мрак.
Выйдя наружу, замаскированный сказал своему спутнику:
– Ты будешь следить за каждым их шагом, Генрих. Но если они улизнут от нас, подобно мнимому племяннику Адверника, то – клянусь гробом господним – я помещу тебя в такое место, по сравнению с которым этот каземат покажется тебе райским чертогом.
Глава VII
Приняв на себя управление герцогской печатней, Скорина добросовестно вел дело. Началось печатание Евангелия и лютеранского катехизиса на немецком языке.
Скорина заботился о том, чтобы эти издания находились на должном уровне книгопечатного искусства. Он тщательно следил за разнообразием и четкостью шрифтов, не видел в этой работе ничего зазорного для себя и выполнял только обязанности печатника, не касаясь содержания издаваемых книг. Книги эти были написаны на немецком языке и предназначены для немцев. К его народу они не имели никакого отношения.
Герцог платил щедро, и заработанные деньги Скорина рассчитывал обратить не только на свои личные нужды, но главным образом для пользы виленского братства и печатни.
В Товии Георгий нашел неоценимого помощника. Уже из первых бесед с ним он убедился в обширных знаниях и незаурядном уме этого человека. Старик отлично знал не только еврейскую духовную литературу, но, владея греческим языком и латынью, изучил Гомера и Аристотеля, Гераклита и Платона, Горация и Вергилия, Сенеку и Тацита. Георгий испытывал подлинное наслаждение от бесед с Товием. Они обсуждали вопросы философии, богословия, медицины, астрономии.
Товия восхищала широта взглядов Скорины, его разносторонние знания и благородство чувств.
Старик был глубоко растроган отношением к нему доктора Франциска. Здесь, в Кенигсберге, все, начиная с самого герцога и кончая последним дворцовым лакеем, презирали Товия и помыкали им, как невольником. Приезжий виленский ученый был первым, кто оценил достоинства старого еврея, кто увидел в нем человека и говорил с ним, как с равным.
Георгия же поразило искусство старика в типографском деле. Вырезанные им немецкие литеры и заставки отличались изяществом и тонким вкусом: Георгию пришлось иметь дело с мастером, не уступавшим покойному Стефану.
Однажды, когда Скорина похвалил его изделия, Товий таинственно улыбнулся и сказал:
– Вы еще не знаете, господин доктор, на что способен старый Товий…
Оглядевшись по сторонам, он осторожно открыл старательно замаскированный стенной шкафчик и, вынув оттуда небольшую книгу, подал ее Георгию. Это был отрывок из гомеровской «Илиады» из нескольких песен, выбранных самим печатником. Только такой знаток книгопечатного искусства, как Скорина, мог по достоинству оценить эти художественные гравюры, резанные по дереву, эти чудесные заставки, этот великолепный переплет, украшенный кружевной резьбой, превосходивший знаменитые переплеты итальянца Майоли.
Георгий долго и сосредоточенно разглядывал книгу.
– Товий, – сказал он, – вы великий мастер!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147