Отважный палладии, я верю нынеВ несбыточное счастье. Я несуТебе в ладонях, как оруженосец,Мой острый стих. Пускай его вонзитТвоя рука в гнилое горло ночи!Пусть брызнет радость! Я теперь пиитНа службе Гарри. Я — чернорабочий,Служу Тому, Который Отомстит! Класс затих, прободённый сильными чувствами. Кальяни торжествовал:— Блестящая импровизация! Как Ваше имя, поэт?— Меня зовут Готфрид. Готфрид из Гастингса, сэр.— Готфрид, Вы положительно поймали джинна. Постарайтесь удержать его в сердце подольше! Не выпускайте, пусть он работает, как пар, пусть крутит маховики Вашего воображения!Очкарик трясущимися руками схватил авторучку и бросился на бумагу, как кадеты бросаются на солдатскую кашу.— Внимание! — прошептал доктор Кальяни, протягивая руку к следующей бутылочке. — Встречайте лучезарного Меннетекела…Не успел затихнуть звон разбитого стекла, а неуемный очкарик уже захрипел, давясь новым стихом: Среди планет беспомощных, унылых,Ты избран повелителем судьбы,И вот уже сдаются без борьбыСердца людей — тебе, моё светило!Как солнце поднимаешься над миром,Кумир, повелевающий эфиром.Врагов смиряешь властным тяготеньем;И вот своим божественным хотеньемДовлеющий, как некий полубог,Связал эклиптики в пылающий клубок,И, невредимый в пламенном бою,Сплетаешь нас в галактику свою.Как сгусток тяжкой мощи офигенной,Для нас расцвёл в испуганной ВселеннойСерьёзный мальчик, чуждый баловства,Блистающий, как яркая денница,Тот юноша, который воцаритсяНа Белом троне колдовства. — Ах, мой юный поэт, Вам определённо следует записаться в мою творческую лабораторию, — с улыбкой произнёс доктор Кальяни. Готфрид из Гастингса вмиг покрылся тёмными пятнами горделивой радости — сорвал очки и вытер горячей ладонью прослезившиеся от счастья тусклые глаза.— А теперь… серьёзное испытание. Третий сосуд, как я сказал вам, содержит непростого духа… Берегитесь. Или нет… Не надо, дети, не берегитесь. Смело вдыхайте эту сладость!С этим словами маэстро Кальяни пробил кончиком указки тонкую пробочку алого воска. В ту же секунду будто вилами в рёбра подбросило тёмную фигурку Клода Биеннале — как бесёнок из табакерки, он взвился над партой и почти закричал:— Я! У меня! Он у меня! Подождите, слушайте!Девочки испуганно отшатнулись от поэта, а он хрипел, как бесноватый:— Вот… вот, сейчас: древко! юного знамени! В небо вонзи!— Что-что? — немного вздрогнул доктор Кальяни, а мальчик Клод уже дёргался в такт, изблёвывая липкие, гладкие строки: Древко юного знамени в небо вонзи!Насади это солнце на палец!Насади это солнце — на ведьминский жезл!Пригласи это небо на танец!Ты — отмщенье сожжённых горбатых старух,Возвращенье клокочущей стаи,Ты — свободный, и сильный, и любящий дух!Ты — струя, ты — сердечник желаний!Прикажи — и вершатся вокруг чудеса!Крикни — небо, как льдина, растает.Правь, волшебный! Колдуй! Мы желаем тебя… И так далее. Когда кудрявый Клод полностью вывалил плод своего вдохновения наружу и перестал кричать, в классе сделалось очень тихо. Только слышно, как давится рыданиями поверженный, вдавленный в олеандры завистник из Гастингса.— Что же, мальчик Клод… — доктор Кальяни, помолчав, смакуя отзвуки стиха, наконец закинул голову к потолку, и жёлтая бородёнка его встала торчком, как антенна:— Это впечатляет.— Ещё есть? — вдруг хрипло спросил мальчик. Мокрые кудри прилипли к щекам; кажется, он сорвал голос. — У Вас… нет ли других сосудов с этим замечательным… Мне бы хотелось ещё!— Вы получите ещё, — будто в задумчивости проговорил Кальяни. — Только позже. Сначала давайте послушаем, что нашепчет вашим сердцам четвёртый джинн, дух грусти и тоски.Маэстро искоса поглядел на тугое горлышко очередной бутылочки, густо запачканное чёрным воском, — и с краю, слегка, осторожно поддел накрашенным ногтем мизинца.По странному совпадению свет в зале моргнул и ослабел. От зыбкой тишины сделалось прохладно. Дети молча прижались к стульям, вращая глазами по сторонам, точно в любую секунду могла промелькнуть между полом и потолком призрачная чёрная тень, наводящая тоску.Петруша вздохнул. Не по душе ему были эти опасные эксперименты с джиннами. «Ах, Господи, избавь меня от джинна уныния», — подумал он. Ему и правда сделалось как-то спокойнее, теплее оттого, что он представил себе: есть большой и сильный Бог, Который без труда разгонит всю эту пустотелую шушеру из волшебных бутылок. И никакое уныние нам не страшно, вот. «Ах, Господи, избавь меня от джинна уныния!» — зачем-то повторил Тихогромыч и записал на бумажке.И ещё Тихогромыч подумал, что если в волшебной бутылочке была пустота, то стихи получаются пустые. Если я увижу, к примеру, раненого Телегина, тогда я напишу стихи про раненого Телегина. А если стихи за меня пишет пустота из бутылочки, то стихи тоже пустые. Кроме красивого звучания, по-моему, ничего в них нет. Никогда не захочется такой стих выучить на всю жизнь.Если бы Петруша писал стихи, он бы строго следил за собой. И не давал бы пробиться на бумагу пустым словам, которые только грохочут или звенят, а внутри ничего не имеют.— Ух ты! — поразился Петруша. Ему вдруг показалось, что собственные его мысли звучат как серьёзные стихи из взрослой книжки. Он перестал грызть карандаш, боязливо покосился по сторонам и, немножко переставив слова и фразы, по приколу записал: Ах, Господи, спаси меня от джинна уныния.Избавь от зуда властиИ сладости звенящих гордых слов,В которых не живёт ни жалость, ни любовь! Странное дело, думал Петруша — рифм почти нет, а если читать размеренно, то звучит как настоящие стихи… Отчего так? Петруша понимал, что никакой способности к поэзии у него нет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162