— Боюсь, на этом все кончено. — Затем, вдруг овладев голосом, со значением провозглашает: — Во имя фюрера, я созвал этот военный трибунал, который выносит следующее решение: генерал Ольбрихт, полковник Мерц, полковник, чье имя не желаю произносить вслух, и обер-лейтенант Хэфтен приговариваются к смертной казни.
— Я — единственный, кто повинен в случившемся, — делает фон Штауффенберг безнадежную попытку спасти своих товарищей. — Остальные действовали, как хорошие солдаты…
Какой-то сержант, выполняя приказ, волочит по полу агонизирующего генерала Бека в соседнюю комнату и там добивает выстрелом в затылок.

16
00 часов 00 минут. Во дворе выстраивается расстрельное отделение из десяти человек. За ними стоят с полдюжины военных автомашин и освещают фарами приговоренных. Первым выводят Ольбрихта. Потом наступает очередь Штауффенберга, но в тот миг, когда раздаются выстрелы, Хэфтен бросается наперерез, чтобы своим телом остановить пули. Солдаты сразу же убирают труп, и перед ними снова Штауффенберг.
— Да здравствует священная Германия! — успевает выкрикнуть он и падает замертво.
Последним расстреливают Мерца фон Квирнхайма. После казни Фромм радирует вышестоящим руководителям: «Провалившийся путч генералов-изменников подавлен силой. Все вожаки мертвы». По указанию Фромма тела заговорщиков, включая Бека, захоронены в тайном месте на кладбище Святого Матфея.
На следующий день рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер приказывает эксгумировать трупы и сжечь, а пепел развеять по ветру.
Диалог второй: О законах вероятности
Лейпциг, 6 ноября 1989 года
Неужели мне действительно доведется стать свидетелем ухода столетия, которое завершается точно так же, как началось? Увижу кончину гигантского абсурда, известного под именем Двадцатый Век?
Годами я не занимался ничем другим, кроме изучения неуловимого и переменчивого поведения чисел — хотел постичь бесконечность. Я вникал в идеи Зенона и Кантора, Аристотеля и Дедекинда, исчеркал сотни листов бумаги замысловатыми вычислениями, похожими на забытые древние письмена, бесконечные часы проводил в изнурительных размышлениях, впадая в состояние, близкое к ритуальному трансу… Это были годы учебы, преподавания, научных исследований. Но, что удивительно, я понял о жизни гораздо больше, оставаясь взаперти на протяжении последних сорока двух лет, не написав за все это время ни единой цифры, не решив ни одного уравнения. Отрезанный здесь от всего мира, я сам очутился в бесконечности. Я вроде Лазаря, который воскрес только для того, чтобы иметь возможность снова умереть.
— Ну, как вам история, которую я рассказал вчера? Не правда ли, захватывающая? — спрашиваю Ульриха.
Его лицо почти ничего не выражает, словно он не может до конца поверить услышанному.
— Да, захватывающая, — повторяет он, хотя по голосу нельзя понять, действительно так думает или просто не хочет спорить.
— И тем не менее, кто сейчас помнит о графе фон Штауффенберге? Или о генерале Беке? Или о Генрихе фон Лютце? Никто. А знаете почему, доктор? Думаете, из-за провала их заговора? Не совсем так. Они оказались вычеркнуты из истории, потому что потерпели поражение от режима, который тоже был повержен. Они неудачники вдвойне, и никто не позаботится о том, чтобы восстановить их добрую память. И все же события 20 июля 1944 года — одна из самых красивых историй на свете…
— То есть как? — Если бы Ульрих не был мне настолько симпатичен, я бы не простил ему подобного вопроса.
— Да так… Просто вся история человечества — это рассказ об одной большой неудаче. — Мне стало почти смешно при виде удивления, отразившегося в его глазах. — Не понимаете? Вспомните, о чем я вам рассказывал, как последовательность незначительных ошибок привела к провалу всего плана. Значит, именно эти ошибки сделали историю нашего общества такой, какая она есть… Каких-то два десятка человек могли повернуть в ином направлении судьбу миллионов. И по неосторожности, из-за того, что принято называть игрой случая, этот поворот не свершился…
— Но так всегда происходит…
Его простодушие начинало выводить меня из себя; разговор напоминал урок квантовой физики для шестилетнего малыша.
— Нет, не всегда, — сердито возразил я. — Давайте более тщательно разберемся: в чемоданчике графа фон Штауффенберга находятся две бомбы, но он приводит в боевую готовность только одну. А почему, помните? Потому что в определенный момент совсем некстати звонит генерал Фельгибель, еще один заговорщик. В результате Штауффенберг суетится и не успевает установить второй взрыватель. Простой телефонный звонок, доктор! А если бы Фельгибель ему не помешал? Или позвонил на несколько секунд позже? Тогда совокупная мощность взрыва двух устройств заметно возросла бы и, без всякого сомнения, все находившиеся в зале заседаний погибли бы на месте, с Гитлером заодно… Один телефонный звонок!
Наконец-то на лице Ульриха отразилось какое-то понимание.
— Это был первый удар судьбы, — продолжил я. — Но за ним последовали другие. А если бы фон Фрайэнд не засунул чемоданчик под стол, а поставил его рядом с фюрером? Ну хорошо, пусть все, что случилось в бункере, остается так, как было, что ж делать. Штауффенберг покидает зал заседаний, ускользает с территории ставки и уже готов сесть в самолет, который доставит его в Берлин. Тем временем до Фельгибеля, отвечающего за поддержание связи с Растенбургом, доходит неприятное известие: бомба взорвалась, но фюрер остался жив. И что же он предпринимает? Звонит по телефону на базу заговорщиков на Бендлерш-трассе и, кто знает, по каким соображениям, говорит, что Гитлер живой и что следует продолжать осуществлять план переворота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113