Сами эти вариации
интенсивности свидетельствовали о близости скачка, а их период, в
совокупности с некоторыми другими данными, указывал, что светимость Солнца
должна резко, в течение ближайших десяти-пятнадцати лет упасть не менее,
чем на двадцать процентов.
Думаю, не требуется объяснять, что это будет означать для
человечества и вообще для всей жизни на Земле. Конечно, от такого
изменения светимости жизнь еще не погибнет - но это будет уже другая
жизнь, это будет другая биосфера, и я сомневаюсь, что современному
человечеству найдется в ней место. Разве что жалким его остаткам - это в
случае, если люди не уничтожат всех себе подобных в борьбе за место под
новым, холодным Солнцем.
Когда рано утром я снова пришел на кафедру, профессор уже сидел в
своем кабинете. Возможно, он вообще не уходил домой или, во всякому
случае, засиделся допоздна - количество окурков в пепельнице говорило само
за себя. Но спрашивать я не стал, это теперь не имело особенного значения.
- Ну, ты проверил? - спросил он, едва я открыл дверь.
- Да.
Он не потребовал уточнений. Все и так было ясно.
Я сел к столу, достал из кейса распечатку со своими результатами -
моему компьютеру пришлось поднапрячься, и полночи, пока он работал, я
сумел поспать. Вернее, забыться - отдыха после пробуждения я не
почувствовал.
Профессор вывел на экран данные из памяти своего компьютера,
несколько минут, что-то бурча себе под нос, сравнивал наши результаты.
Потом, не поворачиваясь, спросил:
- А что у тебя получилось с амплитудой пульсаций?
- Она должна постепенно нарастать.
- Но ведь этого же нет. Ты же помнишь - в последние две недели она
снова упала. Как ты это объясняешь?
- Не знаю... Может, какой-то побочный эффект? Если оставаться в
рамках теории, интенсивность не должна падать...
- Вот именно, - оживился профессор. - Интенсивность падать не должна
- а она падает. Может, мы просто не учитываем какой-то существенный
момент, и все наши страхи совершенно напрасны? Проверь-ка ты снова все
свои выкладки.
- Х-хорошо... - ответил я упавшим голосом. Глупец! - тогда
разоблачение и неизбежное презрение со стороны профессора казалось мне не
менее страшным, чем ужасные предсказания теории о судьбе Солнца. Я и
помыслить не мог тогда о том, чтобы сознаться - а ведь тогда у нас
оставалось бы больше времени. А теперь - не то ли же самое совершаю я
теперь, храня в тайне нашу с профессором роль в появлении звезды Ранкора?
Конечно, я забросил все текущие дела, еще совсем недавно казавшиеся
столь срочными, что даже в выходные я не отрывался от работы. Проверка
всех выкладок заняла у меня почти месяц, но я с самого начала был убежден,
что не совершил ошибки в своих теоретических построениях. Кроме
единственного места - но там была не ошибка, там был сознательный подлог.
Когда я вновь дошел до того злополучного интеграла, я знал уже наверняка:
если в теории, мною построенной, и есть слабое звено, то оно именно здесь.
Профессор же занимался дальнейшим анализом информации, пару раз слетал на
Гавайи и в Симеиз, чтобы проконсультироваться с работающими там
специалистами, но пока что не раскрывал никому причины своего столь
пристального интереса к определенного рода солнечным данным. Конечно,
оставалась еще значительная неопределенность, но в общем и целом выводы
казались зловещими. А пульсации протонов в солнечном ветре снова нарастали
в полном соответствии с теорией, так что теперь даже наиболее
оптимистичные оценки показывали, что резкий спад в светимости Солнца
должен произойти не позже, чем через пять лет.
И вот только тогда, когда отступать было уже некуда, я решился,
наконец, на признание.
Я не собираюсь описывать того, как это случилось - мне тяжело даже
просто вспоминать тот день. Но у меня не оставалось иного выхода. Либо
признаться, признаться лично, с глазу на глаз, либо ожидать неизбежного
последующего разоблачения. Потому что в тот день профессор объявил об
окончательном своем решении обнародовать полученные нами результаты.
Медлить, по его мнению, было уже нельзя, чем раньше люди узнают о
надвигающейся беде, тем лучше смогут к ней подготовиться. Хотя, по чести
говоря, трудно было придумать, как может огромное человечество,
разделенное многочисленными барьерами непонимания и вражды, подготовиться
и сплотиться даже перед лицом такой вот всеобщей и неотвратимой беды. Но
это вопрос уже другого порядка.
В общем, я сознался во всем. Для профессора, конечно, это было
ударом, и немалым - он привык сам быть всегда абсолютно честным в своих
выводах, привык так же относиться и к результатам своих учеников и коллег.
И мое признание так потрясло его, что некоторое время - не меньше получаса
- он сидел, не в силах вымолвить ни единого слова. Потом, конечно, слова
полились рекой, потом я такое услышал...
Но все это в прошлом, и, если постараться, я могу обо всем этом не
вспоминать, Тем более, что свидетелей не осталось.
Наверное, не будь ситуация столь серьезной, профессор просто-напросто
прогнал бы меня, не желая больше иметь дела со своим недостойным учеником.
И был бы совершенно прав - науку нельзя делать, используя подлог как метод
достижения цели. Наука тем и отличается от остальных видов человеческой
деятельности, что имеет дело с объективными, не зависящими от конъюнктуры
реальностями, и любой обман рано или поздно раскрывается, даже если для
его сокрытия наворачивают все новые и новые горы лжи.
1 2 3 4 5 6