– У-гу, – отвечал тот, при свете масляной лампы разглядывая аккуратную головку любовницы. Черные как смоль пряди были аккуратно завиты и уложены прихотливыми кольцами. Драгоценные заколки и инкрустированные костяные гребни тускло поблескивали, отражая и искажая пламя. Волосок к волоску.
«Волосок к волоску, – подумалось Эгину. – Она же вроде бы спала? Неужели успела причесаться снова, когда обо мне доложил привратник? А если не спала, то…»
– Не будь таким мрачньш, милый, – шепнула ему Вербелина, когда слуга внес поднос с вином и фруктами.
Эгин приехал к Вербелине с одной-единственной целью. Он знал, что это за цель. Знала и Вербелина. Он не любил ее, но любил думать, что она любит его. Он, конечно же, ошибался.
– Твоя красота заставляет меня трепетать, как мальчишку, Вербелина, – тяжеловесность комплимента Эгин решил уравновесить легкомысленной улыбкой.
Он поднял чашу с вином и, послав Вербелине воздушный поцелуй, пригубил вино первым.
Вербелина засмеялась и тоже прильнула к чаше. Когда она смеялась, Эгину всегда становилось немного не по себе. А в особенности, когда она смеялась над тем, над чем сам Эгин смеяться бы не стал. Смех ее был гортанным, низким и с легкой хрипотцой. В то время как ее голос был высок и чист, а интонации речи казались многим – как поначалу и Эгину – простодушными. Но вот когда она смеялась, от этого мнимого простодушия не оставалось и следа. Смех Вербелины был смехом умудренной жизненным опытом, циничной и жестокой придворной дамы. «А что, собственно, тут странного, – осадил себя Эгин, – ей уже двадцать девять, она сменила двух мужей, не родила ни одного ребенка и коротает дни в компании омерзительных псов. Это – правда о ней, сколь бы ни была она нелепа, когда любуешься ее длинными густыми ресницами или наслаждаешься прелестью ее тела».
Мало-помалу разговор стал угасать, а вина в кувшине становилось все меньше и меньше. Эгин рассказывал Вербелине какие-то байки из репертуара Иланафа, а Вербелина принужденно ахала. Чувствовалось, что она не верит ни единому слову Эгина, хотя вроде бы смеется от души. «Это в обычае у умных женщин», – сокрушенно вздохнул Эгин, украдкой заглядывая в не слишком целомудренный вырез ночного платья госпожи Вербелины исс Аран.
– Хочешь, я станцую? – спросила Вербелина.
– Ты же знаешь, я всегда хочу, – бросил ей в ответ Эгин, отметив про себя скабрезную двусмысленность этого признания.
Эгин считал себя человеком, равнодушным к искусствам и зрелищам. Но когда Вербелина исс Аран танцевала, Эгину начинало казаться, что он ошибается.
Она была гибка, словно змея. Подвижна, словно ласка. Благородна, словно лебедь. Эгин подозревал, что Вербелина, вопреки стараниям выглядеть как аристократка, происходит из безродной и малосостоятельной семьи, несмотря на то что теперь зовется через «исс». Но когда она танцевала, он был готов поверить и в обратное.
Музыки, разумеется, не было – она танцевала в тишине. Но Эгину чудились отголоски невидимых флейт и глухой ритм незримых барабанов, а иногда и треньканье малой лютни. Конечно, это был плод фантазии, но иногда этот плод казался настолько спелым и материальным, что искушение протянуть руку и сорвать его перевешивало в Эгине доводы рассудка.
Вербелина медленно кружилась на месте, и плавные движения ее рук напоминали Эгину о тех ласках, какими могла бы осыпать его эта черноволосая женщина. Могла бы, если бы не одно «но». Если бы не Уложение Жезла и Браслета, тяжким молотом довлеющее над ласками всяких благородных и неблагородных любовников Варана. Но танцевать, к счастью, этот закон не запрещал. И фантазировать тоже.
Теперь Вербелина обнажила свои стройные ноги и, словно крадущаяся кошка, подошла к блаженствующему Эгину. На ее лице играла соблазнительная улыбка. Еще пара изящных движений, и кружевной капот вместе с ночным платьем осели на пол складчатой кучей шелков. Эгин закрыл глаза. Танец еще не кончился, конечно.
Но там, по ту сторону век, он не увидел обнаженной танцующей Вербелины, на тонких запястьях и щиколотках которой нежно позвякивали золотые браслеты. Там было нечто совсем другое. Танец его подруги пробудил в одурманенном хмельным аютским вином сознании Эгина недавнее воспоминание.
Кажется, это было, когда он навестил «Сапфир и Изумруд» во второй раз. Тогда псы рвались с цепей яростно и настойчиво. Выли, лаяли и как-то очень по-человечески постанывали, прильнув мордами к дощатым стенам сараев. Они с Вербелиной проходили по саду мимо псарни. Почуяв приближение хозяйки, псы стали усердствовать во все глотки, а почувствовав Эгина, утроили тщание. Тогда Вербелина, извинившись перед Эгином, опрометью бросилась в псарню, объяснив, что должна, ну просто обязана успокоить своих питомцев. Она пробыла там довольно долго. В конце концов Эгин не выдержал и, поборов неприязнь, направился в псарню собственной персоной. Кажется, его появление было большой неожиданностью для всех. И для Вербелины. Нет, он не подкрадывался и не скрывался. Но, видимо, привычка ходить без лишнего шума сделала свое дело. Три десятка огромных тупомордых псов с палевой шерстью окружили Вербелину кольцом. Платье на Вербелине было распахнуто, и ее маленькая, но такая прелестная грудь с медальоном межцу ключиц была выставлена на обозрение скалящихся гадин. «Я станцую вам вечером, я обещаю, обязательно станцую» – вот что говорила она. Впрочем, Эгин не мог ручаться, что она говорила именно это. От дверей до того места, где стояла тогда она, было довольно далеко. Он мог расслышать сказанное неправильно.
И все-таки это странная привычка – обещать что-то собакам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20