Никто об этом не знает. Никто – даже Лизетта. Так бывает, теперь я это знаю: думаешь, что можешь забыть, свести счеты с прошлым. Делаешь для этого все. Но человек только считает себя всесильным, на самом деле он слаб. И прошлое настигает его, преследует. Оно будет возвращаться до тех пор, пока ты не найдешь в себе силы повернуться к нему лицом и взглянуть в глаза кошмару. Иными словами, я хочу рассказать тебе о том, что сделало меня художницей.
Ричард взял стул, поставил его перед кроватью и уселся на него.
– Я готов выслушать твою историю.
Мэйсон нервно сглотнула.
– Говорят, что в жизни каждого художника есть какая-то рана, душевный надлом. Эта рана, эта сосущая пустота и рождает ненасытную жажду творить, ибо этот зияющий свищ может излечить, пусть на время, лишь акт творчества. Если ты спросишь у художника, что это за рана, когда она появилась, то, скорее всего, он не ответит тебе на вопрос. Тот надлом, как правило, происходит с человеком в детстве, когда душа его еще нежна и восприимчива и не успела обрасти панцирем. Этот надлом может быть вызван чем угодно – случайный эпизод, который ребенок вскоре забывает, но шрам остается. Бывает и так, что человек точно знает, что с ним случилось и когда, потому что произошедшее слишком серьезно и глобально, чтобы быть забытым. Раньше мне не хотелось думать об этом, искать переломный момент, потому что поиски и воспоминания были сопряжены с болью. Но когда я лежала тут, и меня мотало между тем миром и этим, я увидела все воочию и поняла, что это за семя, из которого выросла вся моя жизнь.
Мэйсон взглянула на Ричарда и увидела, что он слушает ее с напряженным вниманием.
– Твоя мать?
– Это случилось, когда мне было лет тринадцать. Отец уехал по делам. Когда я вернулась домой из школы, то увидела большую дорожную сумку. Уже собранную. Мама была в мрачном настроении, в котором часто пребывала после того, как отец на нее накричит. А он постоянно пенял ей на то, что она все время посвящает живописи, вместо того чтобы заниматься мной, им и домом. И вот мама сообщила мне, что мы отправляемся в поездку. Когда я спросила маму, куда мы едем, она сказала, что хотела бы показать мне нечто важное. Нечто такое, что мой отец мне никогда не покажет, но что я обязательно должна увидеть своими глазами. И вот мы сели на поезд и отправились в Пенсильванию. Туда, где за год до моего рождения произошло сражение, получившее название Геттисбергское сражение. Ты знаешь, о чем я говорю?
– О битве времен Гражданской войны. Переломный момент.
– Все было так странно. Насколько я знаю, моя мать тоже никогда раньше там не бывала. Но она успела изучить все аспекты кампании и знала каждый дюйм поля битвы. Она устроила мне экскурсию по этому полю, так живо описывая то, что там происходило, что я воочию видела летящие ядра, чувствовала запах горелой плоти, слышала крики умирающих воинов.
Глаза Ричарда зажглись узнаванием.
– Твой автопортрет. На заднем плане Геттисберг.
– Да. Я не понимала, зачем мама все это мне показывает. Но потом она опустилась на колени, взяла в ладонь горсть земли… и сказала: наш дом, каждый кусочек хлеба, что мы едим, все, что носим, – все это плоды того побоища. Это мы сделали. Мы нажились на крови погибших солдат. И во всем мире не сыщется в достатке воды, чтобы смыть эту грязь с наших душ.
Глава 27
Мэйсон замолчала, морщась от боли. Ричард протянул руку и сжал в ладонях ее ладонь.
– Как можно такое сказать ребенку!
– Но все, что сказала мама, – правда.
– Как это может быть правдой?
– Во-первых, я должна признаться тебе, что родилась я не в Бостоне. Я это все придумала. Моя семья родом из Гринфилда, что на другом конце штата.
– Поэтому в Бостоне не нашлось никаких записей о Мэйсон Колдуэлл.
– Когда я приехала во Францию, я хотела похоронить прошлое, поэтому придумала для себя новую биографию. Гринфилд – мой дом. Когда в 1860 году мои родители поженились, отец владел небольшим плавильным цехом. Он учился на оружейника, и у него был настоящий талант механика. Он также, как оказалось, обладал недюжинным талантом коммерсанта. Как бы там ни было, когда на следующий год после свадьбы моих родителей началась война, отец, как и многие владельцы мелких мануфактур в Новой Англии, переоборудовал свой цех под нужды войны. Но он сделал это с большим воображением и мастерством, чем его конкуренты, и к 1862 году литейный цех Амоса Колдуэлла была самым крупным предприятием по производству оружия в штате Массачусетс. К следующему году он уже был главным крупным производителем оружия во всей Новой Англии. Почти все оружие, которое использовалось в Геттис-Овергском сражении, битве при Чикамоге и Вайлдернесе, было сделано нами.
– Кто-то должен был производить оружие, – заметил Ричард.
– Не пойми меня неправильно. Вначале мы гордились этим, даже хвастались. В честь моего отца устраивались приемы. Сам президент Линкольн наградил его медалью и похвальной грамотой. Наши соседи хотели выдвинуть его в конгресс. И такое отношение продолжалось в течение нескольких лет после войны. Но потом, постепенно, это отношение начало меняться. Из зависти к состоянию моего отца многие добрые люди в Гринфилде начали шептаться о том, что богатство свое он нажил на крови молодых американцев. Когда мне было десять лет, бостонская газета напечатала длинную статью, в которой перечислялись все сражения, послужившие росту состояния Колдуэллов, с указанием числа погибших в каждой из этих битв. Вскоре после этого обезумевшая женщина, потерявшая в битве при Шило троих сыновей, остановила моего отца на улице и публично назвала его убийцей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101