Или новая любезность Кона? На афише стояла дата – сотое представление знамени­того спектакля случилось десять лет назад. Тимур был тогда пятнадцатилетним подростком, не особенно при­лежным в учебе, а мать играла восемнадцатилетнюю де­вушку, естественную и неискушенною, из зала ей можно было дать в худшем случае двадцать. Зал рукоплескал стоя; директриса Тимуровой школы, преподававшая так­же и физику и поэтому приглашенная – в порядке взят­ки – на юбилейный спектакль, долго не могла прийти в себя от изумления и зависти. В результате Тимур едва перешел в десятый класс – никакие пятерки по литера­туре, истории и пению не могли искупить обоймы двоек по физике, а директриса скорее мешала, чем помогала, сыну блистательной Греты Тимьяновой, своей ровесни­цы, выглядевшей на сцене девчонкой… В какой-то момент ему показалось, что в гримерке за его спиной есть еще кто-то. Обернулся резко, будто же­лая поймать на своеволии собственную тень; ящик бли­жайшего гримировального столика был чуть приоткрыт, хотя Тимур прекрасно помнил, что он был плотно задви­нут еще две минуты назад… В ящике лежали бумажное полотенце, мыло в мыльнице и распечатанная пачка салфеток.
«Ты хорошо понимаешь условия? – прочитал Тимур на салфетке, лежавшей сверху. – Отказаться можно в любой момент, я не оби­жусь. В любой момент, до третьего звонка. Только после третьего звонка твой поступок станет необратимым. Ты понял, Тимур Тимьянов?»
– Я понял, – сказал Тимур, сдерживая внутреннюю дрожь. – Спасибо…
Свет погас. Недвусмысленное предложение уйти. Тимур на ощупь выбрел в коридор; желтая лампочка в оплетке все еще горела, и на стене под ней было написа­но мелом:
«Я жду».

* * *
– Ты влюбился?
Тимур оторвал взгляд от пустой тарелки из-под супа:
– Что?
Мать убрала тарелку. Поставила на ее место другую, с котлетой и рисом. Вытерла руки полотенцем:
– Ты ведешь себя как влюбленный. Молчишь и улыбаешься.
– А-а-а… – Тимур растерялся. – Не знаю.
Мама молчала. Над головой у нее, на стене против окна, помещалась знакомая с детства афиша:

«Шторм»
Сто двадцатое представление.
– Ты немножко пугаешь меня, Тима, – сказала мать задумчиво. – Ты уверен, что не влюбился?
– Что такого пугающего во влюбленности? – он откусил сразу половину котлеты. – У-у, как вкусно… И лука в меру как раз… Булку в молоке вымачивала?
– Не уводи разговор в сторону, – мать усмехнулась. – У тебя все в порядке?
– Ну да. – Тимур жевал.
– С работой есть какие-то новости?
Он буднично пожал плечами:
– Ничего особенного. Репетируем…
– Я имею в виду – с настоящей работой. С трудо­устройством.
– Мама, – Тимур отложил вилку. – Я занимаюсь самой настоящей работой. Сейчас. То, что за нее пока не платят, – ничего не значит…
Мать хмыкнула. Уселась напротив, положила локти на стол:
– Значит, ты все-таки влюбился?
– Да, – сказал Тимур, помедлив.
– Я ее знаю?
– Нет.
Мать вздохнула. Все невысказанные упреки и пожела­ния, все планы, надежды и жалобы остались за этим вздохом. Немые. Мать виртуозно умела вздыхать. Вели­кая актриса…
– А как с Ирой?
Тимур неопределенно пожал плечами. Будто желая по­мочь ему, в комнате зазвонил телефон.
– Ешь. – Мать поднялась.
Тимур погрузил вилку в россыпи риса. Глупая улыбка вернулась снова – весь сегодняшний день она не отли­пала от него, будто навязчивая мелодия. Только слепой не заметит; ему бы толику самообладания…
Мать вернулась. Увидев, какое у нее лицо, Тимур едва не поперхнулся рисом.
– Тима…
– Кто это звонил?
– Тимур… ты правда там был?!
– Кто это звонил? – спросил он с холодной яростью.
– Какая разница, кто… ты всерьез думал скрыть от меня? Ты действительно думал, что это возможно? Я уж молчу о том, что это подло, Тима, так поступать за моей спиной…
– Кто звонил?! – спросил он в третий раз.
– Дегтярев, – сказала мать еле слышно. – Он видел, как ты выходил… оттуда. Сегодня, без пятнадцати двенадцать…
– Он что, с хронометром там стоял?!
– А ты что думал, – сказала мать неожиданно спокойно, даже насмешливо. – Ты думал, здесь так легко сохра­нить тайну? Горячий уголь за пазухой? У Дегтярева два спектакля на Коне… Ты же ему конкурент. Каждый новый спектакль на Коне – пожиратель старых спектаклей, они уступают ему время, они идут все реже… Чтобы не допустить тебя на Кон, кое-кто из шкуры вон выпрыгнет. Пощады не жди…
– Я знаю, – сказал Тимур.
– Ты «знаешь», – мать усмехнулась. – Дурак.
Повернулась и вышла.
Некоторое время он сидел над остывшей тарелкой. За окном давно уже стояла темнота; маленькая лампа над раковиной была сейчас единственным источником света во всей их небольшой квартире. Наконец Тимур встал. Включил свет в гостиной; постоял перед дверью маминой комнаты. Решился. Вошел. Мать лежала в темноте – на диване, лицом вниз.
– Ма, – сказал Тимур, остановившись в двух шагах от дивана. – Ты же сама играла на Коне. Почему тебе ка­жется странным, что я тоже хочу попробовать?
Молчание.
– Ма… Я уверен в себе. Я знаю: то, что я сделал… то, что мы сделали, – это по меньшей мере хорошо…
Мать пошевелилась. Села.
– Мой учитель, Григорий Петрович…
В темноте Тимур не видел ее глаз.
– …Всю жизнь ставил великолепные спектакли, – не­громко продолжала мать. – Получил все возможные зва­ния, награды, призы… Воспитал два поколения учени­ков… И ни разу не обращался к Кону! А под старость не выдержал… видно, жил в нем этот червячок – быть при­знанным Коном… И поставил премьеру на Коне! Я была в зале… все его ученики были в зале… Зал был… бит­ком – знаешь, Кон любит, когда в проходах стоят…
И мы увидели, что наши старые артисты, наши золотые дедушки и бабушки, наши кумиры… что они бездарно врут.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3