Прямо секретарь ЦК. Конечно, от такой жизни неохота на дело идти. Но выхода у тебя нет.— Это почему?— А потому. — Ястреб достал из кейса, стоящего у дивана, полиэтиленовую папочку со спортивной эмблемой, вынул из нее большую фотографию.— Это ты писал, вор в законе?Жорик взял фотографию, и руки у него задрожали.— Ты… легавый, ты… мент… — захрипел он.— Не хрипи, падло. Рот твой ссученый. Витя Утюг во Владимирской крытке по сей день гадает, кто его после такого файного дела вложил. А как он узнает и по зонам ксивенку кинет? Понял теперь?— Понял. — Жорик встал, подошел к шкафу, вынул золотой портсигар с неведомой монограммой, достал папиросу, закурил, затягиваясь часто и глубоко. По комнате поплыл сладковатый противный запах.— Все дурь смолишь, — поморщился Ястреб.Он стоял в проеме балконной двери. Высокий, уже погрузневший, в заграничном невесомом костюме, переливающемся в два цвета, американской рубашке с одноцветным галстуком. Из другой жизни пришел в квартиру вора в законе Жоры Ереванского этот человек. Из мира, где живут сильные люди и играют они по другим правилам, в их колоде всегда пятьдесят два туза. И Жора, смоля папиросу с планом, понимал это, понимал, что ему придется ставить опасное дело.Дурь прояснила мозг, и соображать он стал быстрее и лучше.— Ястреб, я врубился. Зла на тебя у меня нет. Не знаю, кто за тобой стоит, но понимаю, что люди не простые. Я все могу сделать, кроме одного. Сейф. Ты же сказал: то, что нужно, находится в сейфе. А такой старый сундук вскрыть могут только два человека — Старик и Махаон.— Все знаешь. Старика чучмеки замочили в Ташкенте.— Ай-ай-ай, — удивился Жорик, — кто же руку поднял на такого человека?— Бакланы, шныри подлючие.— Мусульманы?— Они.— А ответ?— Был. Черкас с них за всю масть получил. Где Махаон?— Там, где его не достать. В Лабытнанги, на спеце.— Пиши ему ксивенку. Только напомни такое, что вы оба знаете. Вы же с ним кенты.— Уважаю я его.— Вот и хорошо, пиши. Да жди его в гости.— Неужели? — Жорик удивленно посмотрел на Ястреба.— Мы все можем. И помни: те, кто с нами — живут богато и долго.— Ты же знаешь меня.— Поэтому и пришел. — Ястреб вынул из кейса двенадцать четвертаков. — Здесь шестьдесят кусков.Жорик молча глядел на деньги.— Четвертак тебе, четвертак Махаону и десять штук подсобникам. Но учти. В комнате той лежат деньги.— Много?— Ты о них забудь. Деньги те — госсобственность. А значит — смерть. Возьмешь хоть пачку — менты и чекисты по всей стране искать будут и найдут. До суда не доживешь — замочат. Это — деньги СССР.— А коробка в сейфе?— А ее никто искать не будет. Хозяина коробки на этой неделе к стенке прислонят. Ты его знаешь, распрекрасно знаешь, — Ястреб взял со стола газету, — ты же читал.— Абалов!— Ты же его собственность берешь, значит, ничью.— Как же ты про сейф-то узнал?Ястреб засмеялся.— Пиши своему кенту, пиши.
Ямало-Ненецкий автономный округ. Поселок Лабытнанги. Учреждение 3678-С Мишка Николаев, кликуха Махаон, вышел из здания промзоны. Бригаду увели в жилую зону, а он остался ждать сменщика, чтобы по счету передать ему сверла.Одинокие прогулки из зоны в зону на спецрежиме удавалось получить не каждому. Это была привилегия авторитетных воров, живущих по закону. Мишка посмотрел на выцветшее небо, на солнце, похожее на горящий в полнакала фонарь, и закурил. Утомительное дело — полярный день, даже темнота, опускающаяся на тундру почти восемь месяцев в году, не раздражала его так, как это непонятное время. Мишка курил, смотрел на солнце, вокруг которого образовался черный кантик, и на душе у него становилось муторно. Семь лет ему гнить на этой зоне. Бывает, происходит чудо и освобождают по двум третям. Но надеяться на это можно на любом другом режиме, только не в Лабытнанги. Отсюда даже в побег не уйдешь. Тундра. Но о побеге Махаон не думал. Он всегда честно досиживал свой срок. Бегать и прятаться — не в его характере.На вахте старшина Лазарев, старый вохровский волк, подавшийся на Север из Москвы за копейкой, за всякими там полярными и отдаленными надбавками, формально, с ленцой провел руками по бушлату и брюкам. Он знал, что такой авторитетный вор, как Николаев, ничего не понесет на себе. Если ему что и понадобится — другие пронесут.— Я, земеля, дома был, — сказал старшина, — пивка в Сокольниках попил от пуза.— Не трави душу, начальник.— Ничего, Миша, семь лет — не вся жизнь. Не век тебе с номером на полосатке ходить. Откинешься.— Спасибо на добром слове, начальник.Махаон был опытным зеком, поэтому сразу же отогнал от себя мысли о Москве, пиве, Сокольниках и начал думать об ужине, о том, что удалось получить передачу от кентов, а завтра он сможет отовариться в ларьке, и о том, что скоро ляжет на вагонку и уснет до подъема.В бараке они жили семьей. Пять московских воров и Леша Шмаль, мелкий фармазонщик, получивший всего три года. Ему бы сидеть где-нибудь под Калинином, но он втюхал фуфель дочери самого замминистра МВД. За два кольца с фальшивыми бриллиантами папаша распорядился отправить Лешу далеко на Север. Так Шмаль попал на особку. Парень он был свойский и веселый, жил по «закону». Три года на этой зоне давали ему право войти в авторитет, и Леша это очень ценил.А главное, он прекрасно играл на гитаре и пел.Мишка вошел в барак, и сразу зазвенели струны, и Лешка пропел: Звон проверок и шум лагерейНикогда не забыть мне на свете,Изо всех своих лучших друзейПомню девушку в синем берете… Любимая песня Махаона. Старая блатная, тридцатых годов. Ее часто пел друг Махаона знаменитый московский вор Витя Золотой. Кликуху он получил за то, что всю свою жизнь воровал только золото.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19