внимание к Западу и сочувствие
евреям укоренились в среде русской интеллигенции.
Во время моего визита в Советский Союз в 1956 году я не заметил
радикального изменения настроений. Неосведомленность относительно Запада к
тому времени, правда, несколько уменьшилось, слегка упал и восторг, но не в
той степени, как это можно было ожидать.
После возвращения Пастернака в Москву я стал приходить к нему
еженедельно и познакомился с ним ближе. Его речь, как и во время первого
моего посещения, отличалась вдохновением и жизненной силой гения. Никому еще
не удалось достоверно описать эффект присутствия Пастернака, голос и жесты,
вот и я не могу подобрать нужных слов. Он много говорил о литературе и
писателях. Очень жалею, что не вел тогда записей. Вспоминаю, что Пастернак
из западных современных авторов больше всего любил Пруста и был полностью
поглощен "Улиссом" и что он не был знаком с позднейшими работами Джойса.
Когда спустя годы я привез ему два или три тома Кафки на английском, тот не
проявил к ним ни малейшего интереса и, как позже сам мне рассказал, отдал
эти книги Ахматовой, боготворившей Кафку. Пастернак любил разговоры о
символистах, например, о Верхарне и Рильке: он знал лично обоих и глубоко
уважал Рильке, как писателя и человека. Пастернак был целиком погружен в
Шекспира. Он критически отзывался о своих собственных переводах "Гамлета" и
"Ромео и Джульетты". "Я попытался, - признался он мне, - заставить Шекспира
работать на самого себя и потерпел неудачу". И он цитировал примеры своих
ошибок в переводе. К сожалению, я все забыл. Пастернак рассказал мне, как
однажды вечером во время войны услышал трансляцию по радио Би-би-си какой-то
поэмы. Хотя он воспринимал английский на слух с трудом, стихи показались ему
прекрасными. "Кто это написал, - спросил он сам себя, - должно быть, я сам".
Но это оказался пассаж из "Освобожденного Прометея" Шелли.
Пастернак рассказал, что он рос и воспитывался в тени славы Льва
Толстого. Отец поэта, художник, знал Толстого лично и даже привозил сына в
Астапово к смертной постели великого писателя в 1910 году. Сам Пастернак
считал Толстого несомненным гением, не признавал ни малейшей критики в его
адрес, ценил его выше Диккенса или Достоевского и ставил на один уровень с
Шекспиром, Гете и Пушкиным. Толстой и Россия были в его глазах едины.
Что касается русских поэтов, к Блоку, признанному в то время гению,
Пастернак относился без особой симпатии и не любил говорить о нем. Белый был
ему ближе: человек со странной, необыкновенно сильно развитой интуицией,
своего рода юродивый в традициях русской церкви. В Брюсове Пастернак видел
самодельно сконструированный сложный музыкальный ящик, точный и совершенный,
но не имеющий ничего общего с поэзией. О Мандельштаме он не упоминал совсем.
Он нежно отзывался о Марине Цветаеве, с которой его связывала многолетняя
дружба.
Маяковского Пастернак знал очень хорошо, был с ним дружен, многому
научился у него, но относился к нему неоднозначно. Он называл Маяковского
великим разрушителем старых норм, подчеркивая, что в отличие от других
приверженцев коммунистических взглядов он сумел при этом остаться человеком.
Однако как истинный поэт он не состоялся: его имя не стало святым и
бессмертным, как имена Тютчева и Блока, он даже не достиг известности и
славы Фета и Белого. Триумф Маяковского был недолговечным, он относится к
тем поэтам, которых порождает время; в том же ряду стоят Асеев, Клюев,
Сельвинский и даже Сергей Есенин - у них всех был свой час, они сыграли свою
- и немалую - роль в развитии национальной поэзии, но затем канули в
прошлое. Несомненно, Маяковский был самым великим из них; его поэма "Облако
в штанах" имеет огромную историческую ценность. Но он возмутительно
обращался со своим талантом и в итоге довел его до полного уничтожения: дар
поэта лопнул как воздушный шарик, и его обрывки рассыпались по всей русской
земле. Изменив самому себе, Маяковский опустился до сочинительства грубых
плакатных стишков, и кроме того любовные аферы опустошили его как поэта и
человека. Как бы то ни было, Пастернак испытывал глубокую личную
привязанность к Маяковскому и вспоминал день его самоубийства, как самый
трагический день своей собственной жизни.
Пастернак считал себя истинным патриотом: для него, бесспорно, было
важно ощущать связь со страной, свою историческую причастность. Он
неоднократно повторял мне, как он рад, что может проводить летние месяцы в
деревне писателей Переделкино, поскольку в прошлом она находилась во
владении известного славянофила Юрия Самарина. Традиции славянофилов
исходили из легендарного "Садко", Строганова и Кочубеев, были затем
продолжены Державиным, Жуковским, Тютчевым, Пушкиным, Баратынским,
Лермонтовым, а позже - Аксаковым, А.К.Толстым, Фетом, Буниным, Анненским.
Пастернак абсолютно отрицал принадлежность к славянофилам либеральной
интеллигенции, которая, как сказал Толстой, сама не знала, куда идет. Это,
страстное, чуть ли не болезненное стремление Пастернака, называться истинно
русским писателем с русской душой явно проявлялось в негативном отношении к
его собственным еврейским корням. Он избегал разговоров на эту тему, хоть и
прямо от них не отказывался. Пастернак считал, что евреи должны
ассимилироваться, исчезнуть как народ. Он говорил со мной с позиции
убежденного верующего христианина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26