..", всячески стараясь подчеркнуть, что он человек современный, а у нее, у Баваклавы, все в прошлом. Он был холодным и огорчал бабушку иногда умышленно, из-за какогото необъяснимого злорадства. Знал, как сделать ей больно, и делал.
Порой бабушка, пытаясь смягчить его, вспоминала о времени, когда он еще не был юным.
- Помнишь, Ленечка, как ты говорил: "У этой тети в кармане тучка, а у этой облачко. Тучка - у плохой..."
- Угу, - безразлично буркал мальчик. Страничка из былой жизни не интересовала его.
- А помнишь, как ты в первый раз с отцом ходил в баню? Не хотел идти, боялся. А когда вернулся, сказал: "Ничего страшного. И пускают без трусов". Очень гордился, что побывал с отцом в бане.
Бабушка помнила о его детстве больше, чем он сам. А говорят, старость отбивает память. Он выслушивал бабушкины воспоминания со скучающим видом и восклицал:
- Преданья старины глубокой!
- А помнишь, как учила тебя есть яйца в мешочек? "Ударь яйцо по лбу ложкой. Аккуратно очисти. Посоли. Поддень ложкой, и яйцо посмотрит на тебя желтым глазом".
Юный Шаров вспомнил, как его удивило, когда из фарфоровой рюмочки на него глянул желтый зрачок, окруженный белком. Глаз был живой. Он видел маленького Шарова, как маленький Шаров видел его. Теперь же он пробурчал:
- Не помню!
Став юным, он относился к своему прошлому насмешливо, с презрением, словно не он был тем малышом, а совсем другой человек.
Тот, другой, не занимал его. А Баваклава любила и того и этого Шарова.
Теперь неожиданно бабушка показалась ему человеком важным и нужным, и он вздрогнул от мысли, что придется жить без нее. Его самоуверенность куда-то трусливо отступила, заползла в щелку, и ему показалось, что он очутился один в незнакомом месте. Куда идти?
Как выйти на дорогу?
Оказывается, единственным человеком, который по-настоящему понимал его, была старая, смешная Баваклава. Теперь ее нет. Ему захотелось закричать, но он задохнулся от своего отчаяния. Закрыл глаза руками, как делал в детстве, когда в кино показывали чтото страшное, и затаился.
...За стеклянной стеной шел снег. Сумрачной рекой катил он свои темные в белую крапинку волны, превращал улицу в русло, фонари обернулись бакенами, предостерегающими суда от мелей, а люди, шагающие по тротуару, казались водолазами, едва различимыми сквозь мутную толщу.
Волны метели плескались рядом, беззвучно били в стеклянную стену. Что, если они выбьют стекла дома и вольются в комнату?
А может быть, они уже гуляют по родному дому и потому так холодно и горько на душе?
Он подошел к Сане, который читал "Крокодил", и сказал:
- Сань, я пойду.
- Да куда ты? Борис Иванович сейчас освободится. Поплаваем.
- Я пойду, Сань. Мне надо...
- Что тебе надо?
- Капли... для бабушки.
- Да брось ты! - Саня даже вскочил с места. - Подождет она свои капли.
- Нет! Она не может ждать! Не может!
Юный Шаров повернулся и быстро зашагал к выходу.
При нем никто никогда не умирал. Он не знал, как поступить в таком случае. И первое время жил как обычно. Включил телевизор, помчался во Дворец водного спорта. Только сейчас он почувствовал, что произошло что-то резкое, болезненное. Он постепенно начал понимать значение смерти.
Он защищался. "Она уснула... Она уснула, - сам себя убеждал юный Шаров. - Она не спала очень долго и отсыпается за всю жизнь.
Бывает же, что человек спит год, а то и больше. Летаргический сон..."
Он не хотел допускать смерть к Баваклаве. Он обманывал себя - она уснула! - ив этом обмане слились отчаяние и любовь.
Он шел, как водолаз по дну моря, разгребая мутные массы снега.
Его обгоняли трамваи, и тогда он бежал, потом снова шел. Ветер дохнул вдруг в лицо хлоркой. И перед глазами мальчика на мгновение возникла заманчивая голубая гладь бассейна, послышались всплески воды. Они звали его, но юный Шаров решительно тряхнул головой: нет! - и огляделся: в серых хлопьях метели раскаленным докрасна железом пылало слово "Аптека". Это от нее пахло хлором.
Ему вдруг стало жалко бабушку, хотя жалеть ее уже было поздно.
Никто ее не тревожил, ничего у нее не болело, и глаза не нуждались в свежих глазных каплях. Ей было хорошо. Вернее, никак. Плохо было ему. Мальчику казалось, что он жалеет бабушку, на самом же деле он жалел себя, осиротевшего без Баваклавы.
Сам не понимая почему, он вошел в аптеку. Осмотрелся. Встал в очередь к окошку, где выдают лекарства. Снежные сугробики растаяли на шапке и на плечах. Лицо стало гореть. Юному Шарову вдруг показалось, что все смотрят на него вопросительно, отчужденно. Он повернулся и хотел было уйти, но провизор узнал его, окликнул:
- Что ж ты не берешь лекарство? Оно готово с утра.
Не зная, как объяснить провизору, что случилось с бабушкой, мальчик молча взял пузырек и зашагал прочь...
На улице здорово мело. Снег слепил глаза. И люди шли против ветра, наклоняясь вперед, натыкаясь друг на друга. Он зажал пузырек в кулаке, словно в нем была роса, которую по каплям собирают каждый день для тех, у кого болят глаза. Он запоздало выполнял свой маленький долг перед Баваклавой. Хотя долг его перед бабушкой был куда больше.
Он вспомнил, как очень давно упал и разбил коленку. Ревел тогда на весь двор. Думал, что сломал ногу, и ревел. Баваклава взяла его на руки большого шестилетнего мальца - и понесла. Она несла его, а он ревел, хотя нога болела не так уж сильно. И ничего он не сломал.
Он ревел, а она его несла. Он был толстым, "жирный - поезд пассажирный", и бабушке было тяжело нести этот "поезд". Но она несла его в охапке, прижимая к себе.
Дома ей стало нехорошо. Она прилегла. А он занялся плюшевым мишкой и забыл про свою коленку.
- Не больно?
1 2 3 4 5 6 7