Вот будет хорошо, если бездна просчитается.
– Мышки, – говорю я, – бросьте унывать. Уверен, бездна просчитается.
Откуда у меня такая уверенность? Я же не видел пробоины. И не знаю, как идут дела у роботов. Командир космолета пока молчит. Но я не молчу. Я повторяю про себя:
– Просчитается… Просчитается…
Я повторяю эти слова, словно хочу заколдовать, заворожить действительность.
Я смотрю на мышек. У них такой вид, словно что-то внутри них работает. Это работает настороженный инстинкт, пытающийся установить контакт с надвигающейся опасностью, определить размеры угрожающей нам беды.
Я слышал много раз это выражение: крысы бегут с тонущего корабля. Я читал и слышал, что они бегут, когда еще нет никаких признаков беды. По-видимому, у животных иное чувство времени, чем у людей, для них в критический момент их жизни будущее в большей мере является настоящим, чем для нас – людей. Но не значит ли это, что наука далеко не все знает о времени?
Я пытаюсь уйти в эту проблему, чтобы не думать о том, почему молчит командир космолета.
Тишина. Можно подумать, что команда забыла обо мне и об этих мышках и покинула космолет. Но в космосе это невозможно. Нельзя покинуть островок биосферы, со всех сторон окруженный бесконечным вакуумом, бесконечным ничто. И даже если б это было возможно, команда никогда бы этого не сделала.
Мышки тоже понимают сложность обстановки каким-то своим шестым, неизвестным науке чувством. Уж не догадываются ли они, что вокруг них пустота на сотни миллионов километров, зияющая пропасть без дна?
Тишина. Особая тишина, словно остановилось время. Я жду. Что мне остается еще? Жду. И мышки тоже ждут. Но они ждут, не бездействуя. Они напряжены. Они пытаются наладить связь с тем, что раньше называли судьбой. Они пытаются получить информацию, узнать, есть ли еще или нет никакой надежды.
И вдруг раздается человеческий голос, голос командира космолета:
– Пассажир, ну как ваши дела?
– Мои дела, – отвечаю я, – зависят от ваших.
Мой ответ скрывает в себе вопрос, да еще какой вопрос! Нет на свете важнее этого вопроса. Я спрашиваю не судьбу, как насторожившиеся мышки, а живого, конкретного человека, командира корабля. Но он молчит, не отвечает.
Я тоже молчу и жду. Терпеливо жду. Но ответа нет.
Тогда я посылаю свой вопрос туда, в помещение астронавигаторов:
– Как ваши дела?
Ответа нет. На корабле все молчит.
– Как ваши дела?
Нет ответа.
– Как ваши дела? Как ваши дела? – кричу я. – Как ваши дела?
Ответа нет.
11
Я открыл глаза. На этот раз уже я сам, а не Юлиан Кумби. Вокруг меня были земные вещи и знакомые стены лаборатории.
– Где я? – спросил я тихо.
– Там, где и был. В Институте времени.
Голос Коли Вечина отчетливо громок и насмешлив.
– Кто я?
Вопрос звучит глупо. Ужасно глупо. Но слова уже вылетели, и их не вернешь.
Голос Коли Вечина становится еще более жизнерадостным и насмешливым:
– Кто ты? Это тебе лучше знать. По-моему, ты Микеланджело. Микеланджело Петров.
– Но где же космолет? Где астронавигаторы? Где, наконец, бедные мышки, пытающиеся установить контакт с неизвестностью и выяснить размеры беды?
– Космонавт остался там… И навигаторы тоже… А мышки? Взгляни, они тут.
Я взглянул: действительно, среди земных и привычных предметов стояла клетка с подопытными мышами. Они насторожились, эти мышки, так же насторожились, как на космолете.
– Ну, – спросил Вечин деловым тоном, – как тебе понравилось чужое «я»? Можешь пока не отвечать. Да, пока не придешь в себя. Я советую тебе – вспоминай, вспоминай. Нет, не Кумбино прошлое, а свое. Ведь твоя личность вместе с твоей памятью хранились как сданное на вешалку пальто, пока ты отсутствовал. Где ты был? В гибнущем космолете.
– А что с Кумби и с астронавигаторами?
– Не беспокойся. Все в порядке. Ты слишком сильно стал переживать. И пришлось вмешаться мне, прервав действие… Но подними-ка голову. Неужели она поседела?
Вечин подошел ближе.
– Да, ты поседел, Мика. Ты оказался слишком впечатлительным. Не знаю, что и делать. Ведь изучение чужого «я» находится в стадии эксперимента, и контакт с Кумби запрещен всем, кроме тех, кто работает вместе с Сироткиным. Попадет мне от твоего отца…
– Что ты, что ты, Коля! Разве я тебя выдам!
– Ну а чем же ты объяснишь родителям, почему поседел? Седина появилась у тебя в течение нескольких часов и минут. Чем ты объяснишь, что ты…
– Что я стал стариком?
– Стариком? Глупости. Поседела только голова. Лицо не изменилось. И, знаешь, седина даже идет тебе. Можно, конечно, вернуть утраченный цвет волосам. Это необходимо сделать, пока не пришел Евгений Сироткин. Он только что вернулся из длительной командировки на космическую станцию «Енисей». А Сироткин не любит таких шуток.
– Так, значит, ты пошутил?
– Ну вот, я один виноват. А ты и ни при чем? И откуда я мог знать, что ты такой впечатлительный? Откуда? В школе ты держался молодцом.
– А разве я тут держался плохо?
– Я этого не говорю. Но подвела шевелюра… Понимаешь, ты меня подвел…
– Я подвел? Как тебе не стыдно!
Пока мы спорили, в лаборатории появился Евгений Сироткин, и не один, а с моим отцом.
Я прикрыл свою седину, быстро натянув на голову тесный Колин берет, и отошел в сторонку. Но ни отец, ни Сироткин не обратили на меня и Колю Вечина никакого внимания. Они оба были чем-то озабочены. Чем? Об этом мы узнали, прислушавшись к их разговору.
– Большой мозг, – сказал отец, – могущественно логичен, предельно трезв. Этот электронный Гегель мощью своего разума, как еще недавно казалось мне, способен охватить универсум, беспредельность.
– Беспредельность – да, – ответил Сироткин, – а неповторимую конкретность – нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36