Машина, разумеется, не знала, что в ином помещении и в иные часы я сам учился у другой и очень опытной машины. Я был как бы посредником между двумя машинами, но это отнюдь не унижало моего человеческого достоинства, – ведь я отлично понимал, что машины вобрали в себя человеческую память, во много раз усиленную, и человеческую понятливость, тоже умноженную. Машины переводили с древних языков и как бы воссоздавали давно утраченный мир с его духовными богатствами. Как удивились бы древние греки и римляне, если бы знали, что посредниками между ними и их далекими потомками станут машины, безошибочно улавливающие все оттенки древней мысли, все семантические особенности древних языков.
Моим машинам, конечно, было далеко до Большого мозга, тоже взявшего на себя обязанности подобного посредника, но не между древними и нами, а между Землей и далекой планетой Уазой. Ведь Большой мозг решал задачу гигантской семантической сложности, он пытался расшифровать способ, каким отражают мир далекие и непонятные существа.
Многие машины нашей лаборатории помогали Большому мозгу, подсчитывая, классифицируя, сравнивая, анализируя знаки загадочного языка.
Каких только машин у нас не было! Машины-семантики, машины-фонетики, математические машины-логики, машины, специализировавшиеся на анализе грамматических форм…
Руководитель лаборатории Рин любил повторять слова выдающегося лингвиста Вильгельма Гумбольдта, сказанные им задолго до победы коммунизма, когда все народы объединились в одну великую семью:
– Человек окружает себя миром звуков для того, чтобы воспринять и переработать в себе мир предметов. Каждый народ обведен кругом своего языка…
Вот и мы старались с помощью лингвистических машин перейти через круг, которым обвел себя народ далекой и загадочной Уазы.
Из всех машин лаборатории мне, пожалуй, больше всего нравились машины-фонетики. Я любил заходить в тот зал, где они стояли. Там был мир звуков. Мелодичными девичьими и детскими голосами фонетические аппараты воспроизводили звуки всех земных языков. Эти голоса как бы раскрывали фонетическую суть слов, приобщая нас к бесконечному разнообразию звуковых форм.
Но однажды вечером, войдя в фонетический зал, я остановился, охваченный сильным чувством. Я услышал странные и причудливые звуки неземного языка. Они то набегали, то удалялись, создавая чудесную звукозапись неизвестных фонетических форм. Машины воспроизводили звуки, как бы приближая меня к чему-то неведомому, что страстно хотелось узнать, и узнать поскорей. Казалось, сама Уаза с помощью этих машин обращалась ко мне, но я не в силах был ее понять.
Не сразу я пришел в себя и сообразил, что все эти неземные и причудливые звуки – не больше чем фонетическая гипотеза, созданная лингвистом Рином.
Логика сорвала покров с истины. Но мне все же хотелось верить, что это не только гипотеза.
Да, каждый народ был обведен кругом своего языка, думал я, но люди коммунистического общества преодолели все языковые и этнические барьеры. Наступит день, и мы перейдем через круг звуков, которым окружил себя народ Уазы.
Послышались шаги. Я оглянулся. Вошел лингвист Рин с усталым и озабоченным лицом.
– К нашему несчастью, – сказал он, – в уазском послании слишком мало слов. О, если бы оно было таким же обстоятельным, как «Илиада» или «Война и мир». Тогда нашим машинным логикам и семантикам гораздо легче было бы определить и сравнить грамматические формы.
В эти дни я много думал о языке, в котором не было знаков для обозначения неодушевленных предметов. Я пытался представить себе мир, где все жило, дышало, даже скалы, как в древней сказке или в великих поэмах Гомера.
Мой отец постарел, осунулся, он напрягал все свои духовные и физические силы в единоборстве с загадкой, которая водила за нос его и всех его помощников, программировавших работу искусственного аналитика, математика и лингвиста.
Логики, философы и нетерпеливые журналисты уже начали высказывать сомнения, намекая на то, что Институт времени идет по ложному пути. «Мир без предметов», – так называли они Уазу. И упрекали отца, что его гипотезы и догадки противоречат законам природы. Отец появлялся с терпеливой улыбкой на исхудавшем лице. Что ему оставалось делать? Молчать. Пока молчать и улыбаться. Он еще скажет свое слово, он и Большой мозг. В узком кругу своих помощников, учеников и друзей, сотрудников Института времени, мой отец высказал гипотезу – еще одну после многих, высказанных раньше. Отец сказал задумчиво и тихо, как бы спрашивая самого себя и своих единомышленников:
– Разве мы не можем допустить, что цивилизация Уазы обогнала земную цивилизацию на много миллионов лет? Можем. А если это верно, почему нам не допустить следующую возможность: необычайное развитие кибернетики позволило уазцам создать иную среду вокруг себя, среду, пропитанную памятью, интеллектом, позволило одушевить почти весь окружающий их мир. Возможно ли это? Я спрашиваю не только самого себя, но и вас…
– Сомнительно… – отвечали друзья и ученики отца. – Во всяком случае, маловероятно.
– Но поймите меня, – горячился отец, – я ломаю голову над этой загадкой. И я высказываю это предположение, чтобы не думать, что уазцы пошутили и решили нас разыграть, специально для этого создав язык, обозначающий только одушевленный мир.
– Не исключена и такая возможность с точки зрения теории вероятности, – сказала Марина Вербова, улыбаясь насмешливо и ласково, как только она одна умела улыбаться.
Отец обиженно нахмурился. Он не мог допустить, чтобы кто-то осмелился его дурачить, даже загадочные существа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36