Ну вот и решил сюрпризом…
– Остановись, перестань, перестань, подожди минутку, я объясню все, не говори так! – просила Мария Степановна, все время перебивая его, пытаясь даже прижать ладонь к его губам.
Он с силой отбросил ее руку. Они торопливо шли куда-то вдоль реки уже по загородным жидким мосткам. Над ними все круче поднимался к набухающему, вечереющему небу обрыв, деревья на гребне обрыва свешивались вниз, шумели под ветром, доски мостков прогибались и екали по воде. Оба они теперь замолчали и все только шли куда-то по этим мосткам.
Когда не стало уже видно людей и домов и осталась только река, ее преддождевой покой, скрытый под ветровой, поверхностной рябью, Володя остановился, опустился на чемоданчик, сгорбился, закрыл лицо руками и застонал. Мария Степановна пыталась обнять его голову, она чувствовала в нем такую нестерпимую боль, такую смертельную обиду, что боялась говорить, неудачным словом увеличить эту боль. И почему-то она вспомнила, как однажды на вечеринке Володя перепил, ему стало плохо дома, голова разламывалась, наверное, это было полное отравление, потому что пил он всегда очень мало. И она ничем не могла помочь, только держала руку у него на лбу, и он все просил не опускать руку. А она страдала за него, и так хотелось втянуть, впитать его боль в себя, но это совершенно невозможно было сделать. И сейчас она не могла помочь Володе. Она видела, как он гадливо передергивается, когда ощущает ее прикосновение, как он не может смотреть ей в глаза. И понимала, что он не может смотреть ей в глаза потому, что ему невыносимо стыдно за нее.
– Боже мой! – сказал Володя сквозь руки, закрывающие лицо. – Неужто я все на самом деле это видел сейчас? Может, сплю я? О, дьявол! – Он выругался, и еще, грубо, грязно. – С майором, с капитаном, с девкой еще какой-то накрашенной… и бедный лейтенантик с фронта приехал! Мелодрама в провинциальном театре, – закончил он, уже вставая, взяв себя в руки. – Ну что ж, веди домой, жена.
Мария Степановна повернулась и, чувствуя затылком, всей спиной взгляд мужа, пошла назад по мосткам. Володя шагал за нею, и доски не в такт отдавали под ногами обоих.
…Мария Степановна отвела Володю домой и пошла искать Юлю. Они встретились в комнатке сестер при приемном покое. Юля прыснула, когда увидела Марию Степановну.
– Ты покури… Черт-те знает что и придумать, – заговорила она. – И везет же тебе, Машка! В кои-то веки раз – и вдруг такое!… Спирту-то я сейчас для него достану и патефон можно у раненых достать…
– Не надо патефон, – сказала Мария Степановна. Ей показалось, что Юля издевается. – Отдежуришь за меня сегодня?
– Конечно. Нас просят – мы дежурим… Эх ты, киса Мурочка… Мой бы, царствие ему небесное и вечный покой, тоже бы в такой ситуации причастил меня по уху… Уж больно вы неприлично целоваться начали! А я смотрю, остановился кто-то и смотрит внимательно. Он курил, стоял, потом окурок бросил и тогда только подошел… А этот баран с орденами вам вслед руками развел, и шрам у него над переносицей, как часы, затикал…
– Замолчи! – сказала Мария Степановна.
– Ты это чего? Успокойся, киса, все образуется… Дай ему выпить как следует – и на боковую. Там такие вещи только и кончаются, это я тебе точно говорю. Неприятно, конечно, но…
– За что ты меня так? – с ужасом спросила Мария Степановна.
– Не сердись, – после паузы сказала Юля тихо. – Это я просто завидую… Хочешь, приду, хорошее про тебя ему наговорю?
– С ума ты сошла, что ли? – совсем уже потерянно сказала Мария Степановна.
Володя пил много, спирт он не разбавлял. Темные руки Володи, с поломанными ногтями, помороженные, лежали на столе тяжело и устало. С каждой стопкой вены на них набухали больше. Это были руки фронтового сапера, а не школьного учителя. И весь Володя был совсем чужой, тяжелый, усталый, как его руки.
О виденном на пристани Володя больше не поминал, хотя в глаза Марии Степановне не глядел. Он выложил на кровать маленькие аккуратные сапожки, трофейный термос и пакет американского шоколада. Говорил Володя ровно, внимательно слушал сбивчивые рассказы Марии Степановны о ее жизни и работе здесь, об эвакуации, спрашивал подробности гибели брата Марии Степановны в Ленинграде и скупо, но точно отвечал на вопросы о своем здоровье и войне.
На улице начался дождь, он шумел в густых сумерках.
Мария Степановна зажгла керосиновую лампу, плотно занавесила окно.
В комнате уютнее и тише стало, мир как-то съежился до размеров этой комнатки. И, наверное, потому Мария Степановна неожиданно смогла опуститься возле Володи на пол, взять его руки в свои и сказать:
– Володя, родной… Я так люблю тебя, поверь! Я так ждала тебя, так бесконечно ждала! Я все объясню, честное-честное мое слово!
– Встань, – сказал Володя. – И налей-ка еще… Мудрая штука – водка… Вот так, значит, и живешь? – добавил он, оглядывая комнату, как будто только сейчас войдя сюда.
Мария Степановна поднялась, заглянула Володе в лицо. Ей вдруг показалось, что Володя поверил и начал успокаиваться. У нее защипало глаза от счастья, облегчения. И она сама не успела понять, как опять очутилась возле него, судорожно обнимая его ноги, целуя зеленую сухую ткань галифе. Володя провел рукой по ее волосам, растрепал их, потом рука его продвинулась ниже. Ворот платья туго сдавил шею Марии Степановны, она торопливо расстегнула пуговицу на вороте, пуская руку Володи дальше.
– Не уезжай! Не уезжай завтра! – говорила Мария Степановна, подняв на Володю глаза, все плотнее приникая к нему. – Черт с ним – опоздаешь на день! Побудь еще! Все опаздывают!
– Так еще и до завтра время не кончилось, – сказал Володя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73