– Летчик перевернул правую руку ладонью вниз и спланировал ею на пол. – Приказываю открывать колпаки у фонарей, чтобы не заело при ударе… Тьма. Волна балла два-три. Мороз декабрьский. Лодки надулись, а машина – буль, буль, буль. Сглотнули аварийного спиртика, водичкой забортной запили. Она, подлая, соленая, в глотке комом стоит. Обмерзаем, память вышибать начало. Утром подлодка близехонько продувается, всплывает. Немцы, думаем. Решили геройски застрелиться. Пистолеты ко лбам – щелк, щелк. А они – ни фига. Позамерзали пистолетики. Так. Лодка тем временем от нашего геройства перетрусила и шасть обратно в воду. Потом все-таки опять всплывает. Окликают прямо по фамилиям: майор Иванов? второй пилот Алексеев? и так далее. Молчим геройски, потому что фрицы таких асов, как мы, по именам знают. Но оказалось – свои, нас искали.
Летчик запустил руку под кровать и вытащил чемодан. До поезда ему оставался ровно один час.
– А у меня на фронте ничего такого не случалось, – сказал Басаргин. – Нелепостей только много… Грязно, холодно, и живот в самый неподходящий момент прихватывает. А ведь после войны сколько разного расскажешь.
Басаргин много думал о той цепкости, с какой воевавшие люди не хотят забывать о войне. Он знал это по себе: был в гражданскую санитаром. И когда ловил себя потом на рассказах о войне, то понимал, что это по причине малой значительности его жизни. Жизнь среднего человека малозначительна, а война – явление историческое. И через причастность к войнам человек приобретает вес в своих глазах и в глазах окружающих.
– Через день – на ремень, через два – на кухню, – бормотал летчик, собирая чемодан.
Мальчишка на тополе уронил ножовку. Она вжикнула вниз и застряла в ветке карагача, над электрическими проводами.
– Веревка, сука, перетерлась! – заорал с тополя Петька. И стал осторожно спускаться. Время от времени он раздвигал ветки и глядел вниз, на землю и на застрявшую ножовку.
– В детстве чрезвычайно крепко привязываются разные нелепые усвоения, – сказал Басаргин. Он понимал, что говорит ерунду, но ему неловко стало ожидать, когда человек освободит жилье; когда человек соберет чемодан и пойдет на поезд; когда человек заберется в битком набитый вагон и отправится в тот мир постоянной неуютности, который называется фронтом. – Нам с братом в детстве мать внушила, что нельзя есть апельсин, не очистив с долек белую шкурку, подкладку эту белую: от нее завороток кишок бывает. И вот я до сих пор это помню…
– Ты с какого года?
– Девятисотого.
– Ну а этим пацанам такого не внушают, будь спок, – сказал летчик. – Эй, шпана! – заорал он в окно. – Пилку-то теперь фиг достанешь! А? Пилка для них – главное орудие производства, – объяснил он Басаргину.
Пацаны не услышали, они закуривали.
Петька медленно, раскорячившись лягушкой, сползал по тополиному стволу. И все не решался спрыгнуть – сильно устал. Он сползал по стволу до тех пор, пока вытянутой ногой не нащупал траву на бровке арыка. Тогда он разжал пальцы, встал, разогнулся и глубоко вздохнул. И сразу сел на землю.
– Глист, кажись, ворюга базарный, но они с Ниточкой уже два раза на фронт бегали… Сейчас накурятся, а потом будут мяту жевать, чтоб матери запах не услышали. А у Атоса кроличья лапа есть, и он этой лапой другим пацанам за ушами чешет… Ножовку-то с дерева так не достанешь. Сшибать ее надо, – сказал майор. – А если отсюда веревкой с крюком, а? Как думаешь, капитан?
Басаргин посмотрел на часы. До поезда оставалось сорок минут. Басаргин подумал о том, что майор совершенно не испытывает никаких предотъездных эмоций. Даже в мирное время, когда человек собирается к дачному поезду, он как-то отъездно себя чувствует. А этот толстяк ни о чем не думал, черт бы его побрал.
Без стука вошла в комнату девчонка лет тринадцати с гитарой в руках, остановилась возле порога, спросила:
– Так ты на самом деле уезжаешь, дядя Ваня?
– А, – сказал летчик, любуясь девчонкой, – Карменсита пришла! Смотри, капитан, в эту Карменситу все здешние мальчишки влюблены. Хороша будет, а? – Он опять хвастался девчонкой, как своей собственностью.
– Вот еще! – сказала Карменсита. Красная лента в черных волосах, короткая юбочка.
– Спой на прощанье, детка! – приказал майор. – «Землянку»!
– Я не могу сразу, дядя Ваня.
– Времени нет, детка, разгон брать. А мы глаза закроем, хочешь?
– Не надо! – сказала Карменсита. – В госпиталях еще труднее петь, – и стала перебирать струны, настраивая гитару. Потом подошла к кровати, поставила ногу на перекладину и запела: «Бьется в тесной печурке огонь…» Но песня не получилась у нее, она остановилась, спросила: – Значит, ты насовсем уезжаешь?
– Выходит так, детка.
– Я тебя никогда не забуду, дядя Ваня! – сказала Карменсита и заплакала. – Мы все тебе писать будем, ты нам полевую почту пришли. – И она скользнула из комнаты.
– Ее Надя зовут, Надежда, – сказал майор и от некоторого смущения за свою растроганность выругался. Потом, топая сапогами, вышел из комнаты. В коридоре загремел его голос: – Хозяюшка, бельевую веревку выдай, а? Верну сразу! Нет? Врешь, поди, хохлацкая душа?!
Он вернулся с двумя пустыми водочными бутылками и с порога кинул одну Басаргину:
– Ну, капитан, тебе, пехтуре, и карты в руки. Метни противотанковую!
Басаргин старательно прицелился и бросил бутылку. И конечно, промазал. И конечно, бутылка разбилась в двух шагах от милиционера, который вдруг вывернулся из-за угла. Мальчишки шуранули врассыпную. А летчик, называя милиционера «Яшка», объявил ему с высоты третьего этажа все про пилку. Потом вытряхнул из своей бутылки каплю на ладонь, слизнул и запустил бутылку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73