Его бы засмеяли, вздумай он произнести его вслух, настолько это название было ребяческое.
Стоило молодому чернокожему скитальцу по тюрьмам захотеть — и он мог увидеть это название в любую минуту. Оно вспыхивало огоньками-буквами в его мозгу. Вот как оно выглядело:

У него в бумажнике хранилась фотография Двейна. На стенах его камеры в Шепердстауне тоже висели фотографии Двейна. Достать их было нетрудно, потому что улыбающаяся физиономия Двейна с его девизом красовалась на всех объявлениях, которые он давал в местной газете. Фотография менялась каждые полгода. Девиз оставался неизменным в течение двадцати пяти лет.
Вот какой это был девиз:
СПРОСИ ЛЮБОГО —
ДВЕЙНУ
МОЖНО ВЕРИТЬ.
Бывший арестант еще раз улыбнулся Двейну. Зубы у него были изумительные. Зубоврачебное обслуживание в Шепердстауне было первоклассное. Еда — тоже.
— Доброе утро, сэр, — сказал Двейну молодой человек. Он был ужасающе наивен. Ему еще так много предстояло узнать. Например, он совсем ничего не знал о женщинах. Франсина Пефко была первой женщиной, с которой он заговорил за последние одиннадцать лет.
— Доброе утро, — сказал Двейн. Он сказал это очень тихо, чтобы не было слышно поодаль — на тот случай, если он беседует с галлюцинацией.
— Сэр, я с большим интересом читал ваши объявления в газетах, и ваши объявления по радио тоже доставляли мне большое удовольствие, — сказал бывший арестант. Весь последний год в тюрьме он был одержим одной мечтой: настанет день, когда он поступит на работу к Двейну Гуверу и будет жить-поживать, добра наживать. Это и будет настоящей волшебной страной.
Двейн ничего не ответил, и молодой человек продолжал:
— Я очень старательный, сэр, сами видите. Я слышал о вас только хорошее. Я думаю, добрый господь предназначил мне работать на вас.
— О-о? — сказал Двейн.
— У нас имена очень похожие, — сказал молодой человек, — это добрый господь нам знак подает.
Двейн Гувер не стал спрашивать, как его зовут, но молодой человек и так ему сказал:
— Меня зовут Вейн Гублер, сэр, — сияя, сообщил он. Повсюду в районе Мидлэнд-Сити это была самая обычная фамилия для черномазых — Гублер.
Двейн Гувер разбил сердце Вейна. Гублера: он неопределенно покачал головой и пошел прочь.
Двейн вошел в свой демонстрационный зал. Земля под ним больше не пружинила, но зато он увидел нечто совершенно необъяснимое: сквозь пол демонстрационного зала проросла пальма. Дурные вещества Двейна заставили его начисто забыть про Гавайскую неделю. Ведь и эту пальму Двейн придумал сам. Это был спиленный телеграфный столб, обернутый рогожами. На верхушке столба были прибиты гвоздиками настоящие кокосовые орехи. Из зеленого пластика вырезали нечто вроде пальмовых листьев.
Пальма так ошеломила Двейна, что он чуть не сомлел. Потом он огляделся и увидел, что все кругом усеяно ананасами и укулеле.
И вдруг он узрел нечто совсем невероятное. Его главный агент, Гарри Лесабр, с опаской приближался к нему, облаченный в светло-зеленое трико, соломенные сандалии, юбочку из травы и розовую фуфайку такого вида:

Гарри весь уик-энд обсуждал с женой: догадался ли Двейн, что Гарри — любитель наряжаться в женское платье, или не догадался. Они пришли к заключению, что у Двейна не было ни малейшего повода подозревать такие склонности. Гарри никогда не заговаривал с Двейном о женских тряпках. Он ни разу не участвовал в конкурсе красоты для травести и вообще, не в пример многим травести в Мидлэнд-Сити, не вступал в большой Клуб травести в Цинциннати. Он никогда в жизни не посещал местный бар, где встречались травести. Бар находился в подвале фэйрчайлдовского отеля и назывался «Наш старый добрый погребок». Никогда он не менялся стереофотографиями с другими травести, никогда не подписывался на их журналы.
Гарри и его жена решили, что никакого намека в словах Двейна не было и что Гарри лучше почуднее нарядиться на Гавайскую неделю, а то как бы Двейн его не выставил.
И вот Гарри предстал перед Двейном, порозовев от страха и волнения. В этот миг он чувствовал себя расторможенным, прекрасным, обаятельным и свободным от всего.
Он приветствовал Двейна гавайским словом, которое значило одновременно и «здравствуй» и «прощай».
— Алоа! — сказал он.
Глава двенадцатая
Килгор Траут был еще далеко, но расстояние между ним и Двейном неуклонно уменьшалось. Он все еще ехал на грузовике под названием «Пирамида». Грузовик проезжал по мосту, названному в честь поэта Уолта Уитмена. Мост был весь окутан дымом. Теперь грузовик подъезжал к Филадельфии. Плакат при въезде на мост выглядел так:

Если бы Траут был помоложе, он презрительно усмехнулся бы при виде этого заявления о братстве, водруженного на краю бомбовой воронки, что было видно с первого взгляда. Но в голове Траута уже и мысли не было о том, какой могла бы и должна быть жизнь на планете, в отличие от того, какой она была на самом деле. Земля никак не могла быть другой, думал он, а только такой, какая она есть.
Все было нужно. Он увидел старую белую женщину — она рылась в помойном бачке. Так было нужно. Он увидел игрушку, которая когда-то плавала в ванночке, — маленького резинового утенка, лежавшего на боку, на решетке уличного стока. Он должен был лежать там.
И так далее.
Водитель сказал, что вчера был День ветеранов.
— Угу, — сказал Траут.
— Вы сами ветеран? — спросил водитель.
— Нет, — сказал Траут. — А вы?
— Нет, — сказал водитель.
Ни тот, ни другой ветераном не был.
Водитель завел разговор о друзьях. Он сказал, что ему очень трудно поддерживать настоящую дружбу, потому что он все время в дороге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64