вечерние кафе переполнены и суетны, в общежитиях бдят вахтеры и шляются знакомые, а дома ждет жена, укладываются спать дети, и соседи снизу стучат по трубе отопления, если вы топаете или гоняете музыку. Правда, Ленинград, как ни один другой город в мире, располагает к задумчивым прогулкам по набережным и паркам, стреловидным перспективам центра и тихим переулкам Петроградской стороны… Но только не при минус сорока.
— Куда мы?
— Фотографироваться…
Звягин увлек Ларика мимо заиндевелой колоннады Казанского собора в темную дугообразную траншею улицы Плеханова. Под обшарпанной аркой погремел в дверь, обитую жестью.
— Леонид Борисович? — Фотограф вытер пальцы о полотенце, перепоясывающее водолазный свитер. — Вам снимок? Или помещение?
— Или. Ненадолго. Как твой радикулит?
— Он сам по себе, я сам по себе — мирное сосуществование. Посидите пока, я последние сниму с глянцевателя.
Он воткнул кипятильник в розетку, не без некоторого изящества расположил чашки и печенье на колченогом столике.
— Ключи? — спросил Звягин, располагаясь в креслице, явно скучающем по родимой свалке.
— Бросите в почтовый ящик рядом с дверью, как обычно. — Вынул из лотка отскочившие с зеркального барабана фотографии, натянул полушубок, пожелал здравствовать и удалился.
В мятом кофейнике забурлила вода. Алые спирали электропечки волнами струили теплый воздух. Мягкие тени залегли по углам.
Звягин молчал, настраиваясь на волну собеседника, словно радиоприемник на дальнюю станцию: профессионализм хороших врачей и журналистов, умеющих чувствовать другого человека.
Молчание Ларика носило иную тональность: погруженный в себя, он пассивно соглашался, чтоб его хоть чем-то на время отвлекли от душевной боли.
— Это сделать никогда не поздно… — проговорил, наконец, Звягин. — И беда в том, что этим ничего не изменишь и ничего никому не докажешь…
— Я не хочу никому ничего доказывать… — не сразу отозвался Ларик.
— Устал?
Выдох:
— Устал…
Горячий чай обжег, чашка грела руки.
— Без нее никак?..
— Без нее незачем.
— Она того стоит?
— «Не потому, что без нее светло, а потому, что с ней не надо света».
— И нет надежды?..
Ларик застыл, медленно погружаясь в свою боль и так же медленно возвращаясь к действительности.
— Кто вы?
— Дед Мороз.
— Подарки делаете? — слабо, невесело улыбнулся.
— Такая работа.
— Что дарите? Жизнь, да? Зря…
— Уж кому чего надо.
— Что человеку действительно надо — того ему никто не подарит, — вздохнул Ларик с наивной многозначительностью юности.
— Подарит. Раз в жизни случается несбыточное. Один шанс из миллиона. Тебе выпало исключение, — тяжелым голосом сказал Звягин.
Ситуация вышла за пределы обычной. Сбивчивый взгляд Ларика фиксировал рубленое лицо, тонкий излом рта: странная сила угадывалась за вальяжной позой, сокрушительная воля — за мерной интонацией.
— Итак, ты встретил волшебника.
Звягин вынес из задней комнатки небольшой аквариум. За зеленоватым стеклом пошевеливала шелковистыми раскидистыми плавниками золотая рыбка.
— Она может выполнить только одно желание в год. Будущий — твой. Заказывай.
Ларик оцепенело уставился в выпученные глазки рыбки. Колкое тепло разлилось под ложечкой, толкнулось в мозг, в дрогнувшие пальцы. Ткань действительности распалась на миг, сказочное сияние качнулось в захламленном подвальчике…
Звягин подхватил его, тряхнул легонько:
— Ну! Решайся.
Падающая звезда, счастливый номер на билете, поезд по виадуку над головой, сесть между двумя тезками: «Загадай — желание — загадай — желание — загадай — сбудется, сбудется, сбудется!» А!..
— Хочу, чтобы ОНА меня любила, — с огромной убеждающей силой прошептал Ларик.
Рыбка вильнула хвостом-вуалью и отвернулась.
— Хорошо, — сказал Звягин и отнес аквариум.
— Сделка состоялась, — сказал он.
— Каковы условия? — спросил Ларик тем тоном на грани шутки и серьезности, который в неуверенности допускает возможность и того и другого. — Я продаю вам свою душу, расписываюсь кровью, иду к вам в рабство?
— Крови не люблю, — поморщился Звягин. — Мне ее и на работе хватает. А насчет души и рабства… Твое желание будет выполнено. Но ты станешь делать все, что я тебе прикажу.
— Что именно?
— Все! Не бойся — вреда никому не причиним. Согласен?
Ларик не столько колебался, сколько укреплял в себе желание поверить происходящему.
— Да!
Звягин аккуратно вырвал лист из блокнота, раскрыл старомодное золотое перо:
— Пиши. «Я, такой-то, тринадцатого числа месяца декабря сего года тысяча девятьсот восемьдесят шестого, будучи в здравом уме и твердой памяти, отдаю тело свое и душу в полное распоряжение хранителя сего, именующего себя доктором Звягиным, от настоящего часа и до того, как он в обмен на полученное дарует мне навечно любовь…» — пиши ее имя и фамилию, — диктовал Звягин, — «взяв с меня клятву, что я сохраню верность ей до гроба, и да будет воля его для меня священна». Число, подпись.
Запалил свечу, достал из сумки иглу от шприца, прожег ее, протер спиртом из пузырька:
— Коли мизинец и ставь отпечаток рядом с подписью!
Ларик испытующе помедлил и решительно всадил иглу в палец. Стекла вишневая капля.
Звягин удовлетворенно кивнул, сложил лист, спрятал в черный конверт из-под фотобумаги, а конверт бережно убрал во внутренний карман.
3. Сердце мальчика и боль мужчины
— А теперь, — сказал он, — теперь рассказывай все. Рассказывай, как и когда вы встретились.
— В пятом классе, — сказал Ларик. — Ее родители переехали из другого города, и после летних каникул она появилась у нас…
Воспоминания были его счастьем, его неразменным капиталом:
1 2 3 4 5 6 7