Недвижная покорность берега, казалось, забавляет море, оно мнет и тискает каменистое ложе, словно пытается растормошить землю.
А над ними, над землей и морем, застыло время, слепящее солнце висит неподвижно…
Лютров снял комнату рядом с берегом, в доме старого рыбака, дяди Юры, едва ли не последнего человека в городке, помнившего не только мать Лютрова, но и деда Макара.
Дом дяди Юры был старым, наверное, старше хозяина. Ветхая железная крыша уже не держалась на трухлявых стропилах, кровлю придавили массажными ножками парковых скамеек, источенными ржавчиной кусками рельсов, отстоявших свое опорами причальных пирсов, изъеденных и выброшенных морем. Выложенные из грубо обработанного известняка стены рассечены трещинами, двери перекошены и провисают на петлях, стекла маленьких окон собраны из наложенных друг на друга обломков, а половицы в отведенной ему комнате истерты так, что более стойкие сучья торчат по всему полу, возвышаясь как заклепки.
Сколько ни присматривался Лютров, он не видел в городе знакомых лиц. И ровесников, и тех, что постарше, разметала война, многих похоронила. В городке освоились переселенцы с юга Украины, с Кубани, из Ростовской области. На месте слободки, где когда-то жил Лютров, теперь поднялись стандартные жилые дона, какие с известных пор штампуются повсюду, от Норильска до Одессы. Над городком, мимо старого кладбища, мимо густого ряда конических надгробий со звездочками, широко и ровно легла, проломив мохнатый горб горы на западе, новая дорога на Севастополь. Она была роскошной по этим местам, и люди немало потрудились, чтобы ей улечься здесь, на этих от века неприкасаемых скальных предгорьях.
Возле домика дяди Юры, чуть в стороне от места, где во времена оно стоял дом бояр Нарышкиных, белел недостроенный санаторий.
Со всем, что преображало городок, старый рыбак был в непримиримой ссоре.
– Кончился причал, рыбачья пристань, – доверительно, как своему, жаловался он Лютрову за бутылкой вина в сарае над береговым обрывом. – Все огородили, вскорости к воде на брюхе не проползешь. А чего для?.. Ни купанья тут, ни загоранья, одни склизлые камни, по ним идти – ноги вывернешь. «Устранить. Для глаз вид плохой». Помешали, вишь. Баре не гнушались рыбачьей посудой, а им чтоб все гладко, как у фарфоровом гальюне… Форменное фулиганство…
– Так и не дали места?
– Отвели, – не сразу отозвался дядя Юра. – У черта на куличках. Аж в Алупке-Саре… Как низовка зимой дунет – весь берег сплошь волной гладит.
Выстроенный наполовину из желтого ракушечника, наполовину из мелких бросовых досок с остатками различной окраски, большой и полупустой сарай дяди Юры служил разом и хранилищем рыбацких весел, подвесных моторов, бензиновых баков, и мастерской, где всегда кто-нибудь работал, и местом, где старожилы, скинувшись по рублю, вспоминали старые времена, когда рыба шла, вино было не в пример теперешнему крепче, а перепелов на осенних перелетах можно было ловить руками.
Скинувшись за компанию, Лютров с удовольствием вслушивался в уже забытый им говор, каким отличались некогда жители приморских городков. Разговор старожилов начинался обычно степенно, согласно, но по мере того, как пустели бутылки темного стекла, все более восходил к стилю «парламентских крайностей».
– Слухай сюда, Вася!.. Усякая собака чистых кровей чуте имеет, а игде у нее туте?.. Ну игде, я задаю вопрос?
Худой пекарь с запудренными мукой ушами показывал рукой на щенка сеттера, с которым пришел один из друзей, и делал страшные глаза.
– От зачинился за свое чуте! Может, у него вагон чутя, а ходу нема, так что мине с того чутя?.. Какая собака без ходу, так то не собака. Мой Спира…
– Его Спира!..
Разговор покрывает трескучий бас, неведомо как уместившийся в тонкой жилистой шее местного матроса-спасателя – маленького, какого-то стираного-перестираного, отсиненного и отутюженного, да к тому же в фуражке с крабом.
– Брось травить, – рычит он, – как тот шкипер с Понизовки… Шоб его черная болесть трясла… Я его знаю, сопляка, когда он имел одни штаны на двоих с братом, а ты мне хочешь сказать… Все у жизни должно форменный вид иметь, все одно – жена или шлюпка. А какие теперь шлюпки делають, изнаешь?
– Шо он своего шкипера мине сует? Или он папа этому кобелю?
– Не слухай его, Сирожа. Он, когда выпимший, или про шкипера говорить, или у шлюпке кемарить.
– Ты мою Азу изнаешь? – кричит пекарь. – Так ты послухай, ты послухай. Я с ей у прошлый годе сто восимисят шесть штук узял. На Бизюке. Натурально, перепелок. Уполне серьезно… Так я об чем, я об той, что эта собака моей Азе чнстая племянница будить.
– Кобели не бувають племянницами.
– Ихто не буваить?..
– Пусть он скажить. Косарев, скажи свое слово!
Все поворачиваются к Косареву. И щенок тоже, но тут же чихает от пущенного в его сторону дыма и стыдливо опускает крапчатую морду.
– Как тибе глянется собака?
Косарев молчит. Молчит и курит.
Пекарь теряет терпение.
– Ну?
– Шо ну?
– Ха! Ты же собаку глядел?
– Ну?
– Он ишто, ненормальный? Люди располагают, он слово скажить.
– Косарев обсуждаить повестку дня…
– Дробь, Самсон, – у пекаря кипит пьяное тяготение к ясности. – Ты у зубы глядел? Глядел. Хвост обсмотрел? Так скажи, что и как, а не моргай, как пеламида.
– Ихто?
– Он мине нервным изделает, паразит! Ихто? Собака!
Косарев густо затягивается и предлагает, с хорошо выдержанной назидательностью;
– У тыща девятьсот двадцатом годе достал я у Севастополе суку. Чистых французских кровей. Блу-балтон, понял?.. А звали ие… Сейжермей Вторая… Так то была собака. Не сука, а, можно сказать, переворот в науке… Но все-таки пришлось эта… Обменять ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95