Поэтому чиновник сказал неопределенно:
– Как обычно-с…
– Хорошо. Вы привезли его?
– Так точно-с…
– Ведите.
И Пушкина, бледного и растерянного, ввели в обширный кабинет директора Особенной канцелярии, с массивным столом, массивным бюро, тяжелыми стульями и большим, в тяжелой раме, портретом императора на стене.
Плотный человек с крупной головой, с решительными чертами лица, твердым подбородком и зачесанными дыбом рыжеватыми волосами, одетый в темно-зеленый вицмундир с обильным золотым шитьем и золотыми гербовыми пуговицами, сидел за столом. По милостивому распоряжению гуманного Александра была упразднена грозная Тайная канцелярия. Но и в Особенной канцелярии с каждым могли сделать все что угодно…
– Садитесь, – любезно сказал Фон-Фок. – Ну вот, милостивый государь, и довелось вам познакомиться с нами… Не совсем приятно, не правда ли, хе-хе…
Но в голосе его не было строгости.
– Как поживает ваш батюшка, почтенный Сергей Львович?..
И он заговорил – о чем? Разумеется, о стихах, вызвавших милостивый отзыв государя. И высказал дельные мысли. Заговорил – и обнаружил весьма обширную образованность.
Молодой человек быстро пришел в себя и обрел другой вид – скованность его исчезла, и на зарумянившемся лице заиграла улыбка.
Проницательные, быстрые глаза Фон-Фока то и дело взглядывали на Пушкина.
– Однако же ваши проказы вот к чему привели. – Он указал на папку, лежавшую на столе перед ним. – Знаю, знаю, – вернулся он к любезному тону. – Сам был молод и знаю пору щекотливой юности, когда малейшее осуждение глянца сапог, фабра усов, статей коня сразу же бросает руку на пистолет… Не так ли, хе-хе… Но мы поставлены на стражу общественного порядка, согласитесь с этим? Следим за внутренней безопасностью, так сказать, наблюдаем за лицами, нарушающими общественное спокойствие… Да, да, есть такие лица! Они заняты зловредными разглашениями, возмутительными воззваниями, вредными сочинениями… Есть, есть такие лица!..
Но Фон-Фок был неприятно поражен неожиданными возражениями молодого человека.
– Однако мы живем не в старые времена? – говорил Пушкин. – Согласитесь, что в наше время за год происходит столько же, сколько раньше – за столетие. И нельзя жить по старинке, – это все понимают, и понятно, умы народов обратились к важной действительности – не так ли?
– Вот как? – Фон-Фок нахмурился, разглядывая молодого поэта.
А Пушкин продолжал рассуждать: в Испании, в Италии, в Германии…
Фон-Фок резко прервал его:
– Все эти буршеншафты и тугенбуды, карбонарии и иллюминаты – это огромный и кошмарный заговор!..
Он понял: молодому человеку нужно сделать строжайшее внушение.
– Разум действий правительства, – сказал он сухим, резким тоном, – не в том, чтобы угождать недовольным… Недовольные всегда есть! И всех, конечно, удовлетворить невозможно… Но я вам советую твердо усвоить: у правительства всегда найдутся спасительные средства обезвредить вралей и шалопаев. – Он постучал коротким пальцем по делу, лежавшему на столе.
Массивные плечи, короткая шея и особо удлиненный мощный подбородок придавали Фон-Фоку внушительный вид.
– Всякое зло, пагубными средствами обнаруживаемое, – продолжал он, – вы понимаете, правительство искоренит в самом начале. Вы меня поняли, молодой человек? Так вот, поберегите себя… – И, вернувшись к любезному тону, добавил:
– И своих родителей… Так как поживает почтеннейший Сергей Львович?
Об этом вызове в Особенную канцелярию Пушкин со смехом, – вернее, стараясь казаться веселым и неустрашимым, – рассказал новому своему другу Федору Толстому-Американцу.
А тот, слушая, смотрел на Пушкина туманным, странным взглядом, будто вглядываясь в него и в себя… Молодого поэта он не уважал. В нем пылкие чувства, но нет сильного характера! Что касается стихов, Толстой-Американец и сам обладал поэтическим даром, например, писал:

Толстой, кругом объехав белый свет,
Не знаешь разве ты, что счастья в свете нет?

Уезжая в Москву, прощаясь, пожимая Пушкину руку, он задумал проделать с ним одну из очередных своих пакостей.

X


Уж голос клеветы не мог меня обидеть,
Умел я презирать, умея ненавидеть.

«Чаадаеву»
Через два месяца, в конце долгой и суровой зимы 1820 года, он в гостях у Колосовых встретился с Катениным.
Он был оживлен, изобретательно проказлив, и Евгения Ивановна с удивлением смотрела на двадцатилетнего молодого человека, уже весьма известного: тот вовсе не взрослел и казался все тем же лицеистом, лишь сменившим курточку на фрак… Ее дочь, за которой он ухаживал, выглядела куда взрослее-Молодые люди, сидя рядом в уголке, разглядывали альбом, а Евгения Ивановна, вышивая гарусом за рабочим столиком, рассуждала вслух о том, насколько выгоднее иметь свой собственный дом, чем из года в год втридорога платить за квартиру… Многоопытная и умная, она так и поступила! Прежде она снимала квартиру у Голидея, теперь приобрела особняк на Средней Подьяческой – и уже сама сдавала на первом этаже бедным актерам чуланы.
В углу то и дело слышался смех.
– Мама, мама! – закричала Сашенька Колосова. – Он у меня стащил альбом!
– Вот обрежу ножницами его длинные ногти, – пригрозила Евгения Ивановна.
А он заверещал, изображая страх:
– Ай-яй-яй! – И забегал по комнате.
В это время вошел Катенин, который теперь ежедневно занимался с Сашенькой Колосовой декламацией.
Какое-то странное выражение смущения появилось на его лице, когда он увидел Пушкина…
Но разговор пошел о театральных делах, и конечно же о главной сопернице Сашеньки – Екатерине Семеновой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83