Бранью на брань не отвечать. Итак, я принял решение. – И приказывал буфетчику: – Бей его по щекам и таскай за волосы…
Никешка, малодушный вор, падал на колени, прося пощады, Сергей Львович спрашивал буфетчика:
– Ты прощаешь его?
– Бог с ним, с окаянным, – отвечал сердобольный буфетчик.
И, глядя на трогательную эту сцену, Сергей Львович задумывал новую повесть во вкусе Карамзина.
Суд Надежды Осиповны был быстрее и энергичнее, слышались звуки раздаваемых пощечин и гневный крик:
– Пугачев!
Жадно следили за слухами о дворе: тогда-то и там-то было катание; граф Кочубей с дочерью Nathalie были приглашены; за ужином дамы сидели за столом, а мужчины ужинали стоя…
И пугались: вдруг не прислали билеты в Эрмитажный театр – а билеты полагались Сергею Львовичу, имеющему чин пятого класса, – что это могло значить: интриги врагов, незаслуженный гнев царя?
А когда выезжали в театр, или на бал, или увеселительный вечер – голоса слуг делались громче.
В прихожей постоянно толпилась дворня. Там стоял стол – на нем кроили, шили, починяли исподнее и камзолы; в углу подшивали подметки; кто-то спал на полу, положив кулак под голову; запахи лука, чеснока, капусты доносились до гостиной.
О чем только не говорили!
– Вот какое было безгодье, – рассказывала кухарка. – Будто слышу, благовестят к заутрене. Я накинула платьишко да чирк к церкви. Вхожу под колокольню, вхожу в трапезу – будто огонек в алтаре. А это в алтарное окно месяц светит. И – никого! Господи, боже мой, тут мне мертвецы, тут мне такое представилось, что грохнулась я на пол безгласная. И все потому, что проклятый понамаришка дверь на ночь не запер.
– А вот мужик бабу испортил, – рассказывала горничная. – Ему говорят: ну, признавайся! Теперь лекарь сильное рвотное из корня ей дает – ее чуть не задушило, а все же сквозь глотку проскочила в таз – живая жаба…
И еще рассказывали: про болезни, наговоры, чудеса, о домовых, леших, о барынях, попадьях и поповых дочках!..
Камердинер Никита Тимофеевич надевал очки – и все почтительно замолкали; подражая своему барину, камердинер писал стихи: поэму о Соловье-разбойнике.
У колыбели – успокоить плачущего младенца – усаживалась Арина, и Пушкин мог вообразить, что вот так же она когда-то укачивала и его самого. Певучим голосом она говорила:
– Вот жил старик со старухой. Был у них сынок Тимофей. Вот идет ён по деревенской улице, вот входит к барышне хорошей, а на столе питенья, яденья – всего много. Вот оны друг другу понравились, а только она была проклятая – ночью не могла на земле оставаться… – Забавно было слушать ее «мя», «тя», «евонный», «ейный» и ее цоканье.
Бежали дни. Когда же он выйдет на улицу! В чувстве выздоровления была какая-то, почти вызывающая слезы, сладостность. Сквозь замерзшие стекла он видел двор. Снег лежал, собранный в кучи, и на поленницах дров, и на крышах сараев. Там – нависшее белесое небо, снежная метель, мороз… Огородник торговался с дворником, скупая навоз из конюшен… Вдоль Фонтанки, по обеим ее набережным, неслись экипажи и сани. Старик шарманщик играл под окнами… Слышались крики мальчишек, посыльных из магазинов…
Итак, он выжил. А мог бы умереть – и превратился бы в прах. Потому что, как ни ищет ум объяснения жизни и смерти в боге, эта мысль не утешает и не успокаивает сердца…
Страницу за страницей исписывал он в большом, тяжелом альбоме… Ничто не отвлекало от работы – и вторая песнь быстро продвигалась. Он стремился придать героям живые характеры: Руслан – пылок, храбр, горд, великодушен, в нем русская сила; Рог дай исполнен ревности, он зол и угрюм; зато в Рат-мире – ленивая восточная нега; а Фарлаф – крикун, обжора и трус… А когда Людмила очутилась в замке Черномора – ему вспомнились те сказочные замки, которые он много раз видел в роскошных декорациях балетов Дидло: с пышными чертогами, с роскошными садами, с беседками, водопадами, мостиками, огромными зеркалами для переодевания и с вереницами слуг – безмолвных, спешащих по малейшему зову, – с шествиями и неожиданными превращениями…
И еще одной работой он был занят: из лицейских стихотворений отбирал лучшие – чтобы с помощью Жуковского издать первое Собрание.
Все же лицейская лирика теперь казалась ему легковесной… Для кого он писал? Стоят ли труда легкие парнасские забавы – даже если стихи совершенны?..
Нет, теперь у него была иная и огромная цель: он будет эхом эпохи – он передаст то, чем бьются благородные сердца; он воспоет свободу… Да, он физически чувствовал невозможность жить без свободы!
И когда приходил Пущин, они обсуждали: могла ли его «Ода на Вольность» дойти до царя?
О, преподать урок царям! Не только стихами – он бы и в лицо царю высказал свое мнение!
– Твоя «Ода на Вольность» всеми наизусть заучивается, переписывается, передается из рук в руки, – говорил ему Пущин. – Ты своими стихами действуешь как нельзя лучше.
И опять Пушкин заводил речь о тайном обществе: ему нужна для жизни высокая цель, ему нужно святое братство…
И вот уже повеяло весной, теплом – за окнами все стронулось, зашевелилось, побурел собранный в кучи снег, побежали ручьи… Духота закупоренной комнаты уже казалась невыносимой…
Видя томление своего питомца, Арина утешала его:
– Ничего, дружок, стерпится – слюбится… Соколик мой ясный… Ангел мой… Ну, авось-либо… – Ни от кого никогда не слышал он таких ласковых слов.
И наконец в теплый мартовский день он вышел на улицу…
Но кто это идет навстречу? Дельвиг! Дельвиг только сейчас вернулся из Кременчуга! Брат по музам! Никому, наверное, он сейчас так не обрадовался бы, как именно Дельвигу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83