Там-то и вычитал отрок про бояр Завойских, что от Рагнара Синеусого, воеводы Рюрикова произошли.
– Что ж ты раньше-то род свой скрывал, дру-же Олеже?
– Стеснялся, отче… Обеднел наш род давно, захирел, так что и говорить-то не о чем было…
– Ну, уж ты зря так зря. Ин ладно, чую – теперь о помолвке говорить будешь? Знаю, знаю Софью-боярыню. Краса-вдовица, да несчастлива… Может, ты ее счастием будешь? – Феофил вновь закашлялся.
– Дай-то Бог! Благослови, владыко! – Олег Иваныч упал на колени…

Отстояв обедню в Софийском храме (сам Феофил служил, во здравие новгородского люда молился), Олег Иваныч, не дожидаясь возвращения Олексахи, отправился на Прусскую, к Софье.
Сияло жаркое майское солнце, припекало, парило. В малиннике пели жаворонки и прочие мелкие птахи, радуясь погожему дню. Ушли, улетели злые черные тучи, в лужах весело щурилось солнце, из вымокшей за ночь травы поднималась в небо быстро тающая белесоватая дымка.
У перекрестка двух улиц – Прусской и Новинки – заново отстроенная усадьба Софьи. Сквозь распахнутые ворота видно было, как на дворе, меж цветущими яблонями, копошились слуги. Олега Иваныча впустили сразу, для того и ворота распахнули: ждала его Софья. Выбежала на крыльцо – в платье атласном, словно бы зеленовато-голубыми волнами переливающемся; серебряный ремешок охватывал тонкий стан боярыни, такой же ремешок, только более узкий, стягивал волосы, падавшие на плечи золотым водопадом. Больше уж не носила вдовьего платка Софья.
Олег Иваныч взбежал по ступенькам, словно молодой вьюнош. Обнял боярыню, закружил, поцеловал в губы. Потом отстранился, вгляделся внимательно в глаза – два омута – золотисто-карие. Постоял с минуту… Софья улыбалась… Потом опустился на левое колено:
– Прошу вас, уважаемая боярыня Софья Михайловна, немедленно решить вопрос о нашей помолвке!
– Чего ж немедленно? – Софья засмеялась лукаво. – Аль боишься, что убегу?
– А чего ждать-то? Думаю, завтра удобно будет. Дел срочных нету пока. Созовем гостей да в церковь… В какую вот только? Может, у Федора Стратилата?
– Да ну, в этакую даль тащиться! Красив Федора Стратилата храм, спору нет. Только мне больше люба наша Михаила-архангела церковь, будто не знаешь?
– Что ж. Как скажешь, так и будет.
Ближе к вечеру сели обедать. Белорыбица, жареный гусь, щи с кислой капустой, блины с медом, икрою, маслицем, вареные раки, копченый осетровый бок, перепела в соусе из застывшего сока лопухов, пироги с горохом, соленой зайчатиной, форелью, калачи московские, круглые, татарский сыр-брынза, моченые яблоки… Запивали белым рейнским. Говорили больше о делах хозяйственных. В отличие от Олега Иваныча суженая его в таких делах оказалась большой докой – дебет с кредитом сводила умело, и сальдо в ее личных владениях всегда было положительным. Отяжелев от еды, Олег Иваныч едва не уснул, слушая ее вычисления, а уж как стала Софья примеры правильного землепользования приводить из Плиния да Агриколы, так вовсе заскучал. Из-за стола встав, присел у оконца на лавочку, на улицу взирая тоскливо…
– Эй! Что, заснул, что ли? – подсела рядом Софья. – О чем задумался, милый?
– Да вот… Олексаха должен бы с докладом явиться. Нашел он человечка в Явдохину корчму аль нет? Думаю…
– Ох, и все-то ты о делах, любезный Олег Иваныч, все-то о делах… – Она придвинулась ближе, обдавая жарким дыханием. – Успеются еще, дела-то. Лучше помоги-ка расстегнуть фибулу. Вон там, сзади. Ну… Не здесь же… Пошли… Пошли. В спальню… Встретишься и завтра с Олексахой. Велю пораньше разбудить слугам…

Ночь нынче выдалась ясная, звездная, по-летнему теплая. На небе – ни облачка, ни тучки. Слава Богу, не то что вчера творилось! Разгоняя ночную мглу, ярким серебристым фонарем висел над городом месяц. Вдоль по Пробойной гуляли влюбленные парочки. Доходили до Федоровского ручья, сворачивали направо, в заросли, целовались. Гриша с Ульянкой тоже прохаживались, за руки взявшись. Соловей насвистывал в орешнике, а в темных водах ручья отражался месяц. Где-то неподалеку пели…
– И, черти, не спится им! – выглянув в окно, недовольно скривился козлобородый Митря Упадыш.
В бывшей усадьбе покойного боярина Ставра, несмотря на поздний час, бодрствовали. Отбрасывая на стены причудливые черные тени, горели на столе свечи в массивном подсвечнике из позеленевшей от времени бронзы. Рядом с подсвечником стоял початый кувшин с брагой и две большие деревянные кружки. На скамье, напротив окна, сидел угрюмого вида мужик с черной как смоль бородой – московский служилый человек Матоня, посланный в Новгород волею Ивана Васильевича, великого Московского князя. Для пригляду посланный да для руководства людишками верными. Каждую неделю с оказией слал Матоня в Москву грамоты. В грамотах тех: что да как в Новгороде делается, да хорошо ли для Москвы, да с ведома ли князя великого. Неграмотен был Матоня, грамоты те специальный человечек под его диктовку писал – холоп Матвейко, молодой безусый парень с длинным вытянутым лицом и вечно красным висловатым носом. Плохие выходили грамоты: право слово, ни черта из них понять нельзя было. Что там в Новгороде делается – Бог весть! Гневались за то на Матоню дьяки московские, через посланцев уж не раз нелюбие свое высказывали. Ругался Матоня, да ничего поделать не мог. Уж слишком незнакомым да непонятным было для него новое дело, тонким слишком. Вот если б пытать этих проклятых новгородцев, очей лишая, – тут Матоня, без прикрас, первый. А сидеть с теми же новгородцами в корчме, вино с ними пить да смеяться угодливо, как бы невзначай про все расспрашивая, – не для Матони работа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13