Женщины провозились дольше, чем намеревались, и, когда Софена наконец собралась присоединиться к своему жениху, обнаружилось, что в общей давке она не может его найти. Дворец был наглухо заперт, чтобы толпа не хлынула во внутренние покои. А бегать по многолюдным улицам в узком красном платье невесты и разыскивать Эмери Софена не решалась.
Поэтому она забралась на стену и, трубя в рожок, стала призывать жениха на помощь.
Эмери задрал к ней голову и закричал:
– Софена! Прыгай ко мне!
Она повернулась и увидела его.
Понимая, что она его не услышит, Эмери сделал ей знак, чтобы она прыгала – без страха.
Девушка закрыла глаза, сделала шаг вперед и полетела со стены…
Тонкий красный клинок пронзил воздух и завершил полет в объятиях Эмери. Оба удержались на ногах только чудом. Он схватил ее за локти.
– Цела?
– Сама не понимаю как, – шепнула она, расцветая новой улыбкой.
Королева смотрела на них, подавшись вперед на своем троне. Лицо девочки странно изменилось, узкие зеленые глаза расширились, губы сжались и потемнели. Она жадно ловила каждое мгновение чужой близости. Ее пальцы стиснули подлокотники трона с такой силой, что кольцо на указательном пальце левой руки впилось в плоть.
– Они настоящие, – проговорила она, чуть повернув голову и обращаясь к матери. – Уида, они настоящие!
– Благослови их сегодня, – сказала Уида. – Эмери – мой друг, и он заслужил это.
– Он заслужил это не потому, что он – твой друг, а потому, что он – настоящий, и она – тоже, – сердито возразила девочка.
Эмери, с пятнами пота на одежде, вышел вперед. Волосы липли к его лбу, нос блестел от пота. Мелко ступая, Софена шла следом, шаг в шаг. К груди она прижимала охотничий рожок. Ее красное платье переливалось и сияло.
Эмери вскинул руки к возвышению и громко произнес:
– «Охота на оленя». Симфония для рогового оркестра и арфы!
Уида благодарно улыбнулась ему и стиснула запястье Талиессина. Шепнула мужу прямо в ухо:
– Это тебе! От меня.
Эмери уже занял свое место возле арфы, а Софена встала с краю, рядом с предпоследним из музыкантов.
И загремела музыка. Рога звучали безупречно, ноты следовали одна за другой, чистые и мощные. Арфа гремела, без труда перекрывая сильные голоса рогов, и перед слушателями начали открываться дивные картины.
Музыка Эмери рассказывала о пышных лесах и золотых древесных стволах, о женщине с темным гибким телом – о женщине, что пряталась в лесном полумраке, то выступая вперед и дразня золотыми розами, то исчезая среди листьев. И об олене с его чудесными рогами. И о дереве, которое расщепила молния. И о долгой погоне – сперва за оленем, а потом за возлюбленной.
Потом рога замолчали, все, кроме последнего, самого высокого, который тихо звучал как бы в отдалении, – звук уходящей охоты. Площадью завладела арфа. Охотники удовлетворили жажду погони и убийства, насытились кровью жертвы и теперь остались наедине со своей любовью. И вдруг в нежнейшую музыкальную тему, почти явственно рисующую все более откровенные ласки, отчетливо вплелся странный, как будто стеклянный звук, и, если прислушаться внимательней, можно было догадаться, что то был звонкий и яростный лай фарфоровых собачек.
Эту тему Эмери сочинил последней, по отдельной просьбе Уиды, и теперь, во время исполнения, он видел, как весело блестят глаза супруги регента.
Большинству слушателей на площади просто «нравилась музыка». Один пивовар так потом и объяснял своим домашним: «Очень красиво. Особенно когда струны эдак переливались…»
Но знатоки – и особенно впоследствии – в голос утверждали, что финальная часть «Охоты на оленя» звучала почти «непристойно», при всей гармоничности и внешнем благообразии. И даже кратковременное стеклянное тявканье не разрушило особого сладострастия, что неуклонно ткала музыка Эмери.
Арфа как будто слегка стискивала слушателю сердце в груди и осторожно касалась тех его глубин, что оживают только в определенные минуты.
И самые чуткие воспринимали музыку Эмери именно так. Постепенно удовольствие становилось почти физиологическим, прятать глаза больше не было сил, а вокруг тем же самым огнем горели другие глаза, и встречаться взглядом становилось уже опасно. Хотелось, чтобы арфа звучала вечно – и чтобы она поскорее замолчала, ушла в воспоминание.
Одинаковый жар пробегал по лицам и рукам юной королевы и ее матери: эльфийская кровь волновалась в их жилах, готовая затопить сладострастием всю страну. У Эскивы слезы наполнили широко распахнутые глаза. Девочка хорошо отдавала себе отчет в происходящем. Никакого «неясного» томления: все было предельно ясно. Она не отрывала взгляда от Эмери. Сквозь непролитые слезы лицо арфиста выглядело искаженным – более худым, с выступающими скулами и грустным взглядом.
«Если долго смотреть в глаза людям старше себя, то можно испугаться, – думала Эскива, – столько всего они повидали и сохранили там, за глубиной зрачков. А у него глаза не страшные. Наверное, это и есть главное. Только печаль…»
Уида то пригибала голову, то вскидывала ее, и взор ее пылал. Розы на ее щеках проступили так выпукло и отчетливо, что, казалось, их можно снять простым прикосновением руки, чтобы тут же раздать влюбленным.
Талиессин, которого коварство жены заставило прилюдно переживать все то, что было испытано ими наедине, стоял весь красный. Пот струился по его спине, он до крови прикусил губу. В тысячный раз он клялся себе вразумить Уиду. Ее любовные забавы заходят слишком далеко! Как она решилась выставить его на всеобщее обозрение – да еще в такие минуты? И как Эмери посмел написать подобную музыку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173