и вновь с жаром заговорил: — А легион крымских татар! А эстонская дивизия! А легионы украинских националистов! Немцы даже не своими руками хотят задушить Россию, а руками вот этих самых отщепенцев!
— Мне кажется, что ты о себе чего-то недоговариваешь. Непростой ты мужик.
— А может, я и в самом деле непростой, — вздохнул Гаврила неопределенно.
— А ты не боишься, что я тебя сдам? — спросил Комаров. — Здесь ведь агентов через одного. Каждый хочет жить, а потому выслуживаются. Это не Россия, тебя здесь могут сдать с потрохами только за одно «доброе» слово от старосты барака.
— Ты не сдашь! — уверенно ответил Варфоломеев. — Или тогда я в людях совершенно ничего не понимаю.
— Для обычного шофера ты необыкновенно здраво рассуждаешь, — усомнился Комаров. — Давай я тебе кипятка принесу, что-то кашель у тебя какой-то нехороший.
— Вот за это спасибо, а то меня всего колотит.
Комаров налил из бака кипятку и принес его Варфоломееву. Тот пил крохотными глотками, наслаждаясь теплом.
— Ладно, давай спать, — отставил он кружку. — Уверен, что утром несколько человек доложат старосте, что мы с тобой шушукались до полуночи.

Следующий день начался, как и обычно, с подъема в шесть часов утра. После Комарова вызвал к себе начальник лагеря штурмбаннфюрер Хофмайер.
Черная эсэсовская форма необыкновенно шла к его долговязой фигуре. Он был молод (не более тридцати лет), хорош собой и наверняка нравился женщинам. По тому, как он разговаривал, было понятно, что он получил хорошее образование. В его кабинете стоял старинный рояль, конечно же, не для мебели, — Комаров не однажды слышал, как из корпуса раздаются чарующие звуки вальса. Поговаривали, что родом начальник лагеря был из Австрии, родился в семье иммигрантов, выехавших из России еще до революции. Вот отсюда и безупречное знание русского языка.
Оказавшись в кабинете начальника лагеря, Комаров вытянул руки по швам, как и требовал устав, приподнял голову. Позади, с дубинкой в руках, застыл рыжий конопатый эстонец из лагерной полиции.
— О чем с вами говорил Варфоломеев? — спросил штурмбаннфюрер.
Лагерь был сборный, подавляющее большинство содержащихся здесь пленных согласились служить немцам добровольно, но отчего-то полицейские расхаживали по территории лагеря с дубинами и немилосердно охаживали каждого, кто, на их взгляд, не поприветствовал их должным образом.
Пожав плечами, Комаров сказал:
— О пустяках… Говорил про родителей, которые остались в Москве. Очень жалел, что не успел обзавестись детьми, а теперь уже не до этого.
— Он выражал свои политические взгляды? — допытывался Хофмайер.
— Говорил, что Сталин ведет Россию в тупик. Что Советскому Союзу конец. Что Советы не продержатся и года. — Пожав плечами, Петр добавил: — Об этом все у нас говорят.
Штурмбаннфюрер очень любил свою форму. Сидя за столом, он то и дело посматривал на безукоризненно черные рукава. У канта оказалась какая-то крохотная соринка. Взяв ее двумя пальцами, он сдунул ее, после чего спросил:
— О чем вы еще разговаривали?
— Варфоломеев очень хотел бы вернуться в свою часть, чтобы помочь вермахту в победе над Сталиным.
Сухощавый, высокий, с густыми волосами, начальник лагеря напоминал мифологического арийца, какими их изображали художники рейха. Но держался он просто, вежливо обращаясь к военнопленному на «вы».
— Велись ли разговоры о евреях?
— Никак нет, господин штурмбаннфюрер.
По тому, как сузились глаза Хофмайера, Комаров догадался, что их разговором тот не удовлетворен.
— Почему же вы тогда так поздно уснули?
— Варфоломеев заболел, кашлял сильно, я ему кипятка приносил. Вы бы посмотрели, что с человеком, а то ведь загнуться может.
— Не беспокойтесь, мы уже давно за ним присматриваем. Кажется, вы добровольно сдались в плен?
— Точно так, господин штурмбаннфюрер.
— И чем же вас не устраивала Советская власть? — Тонкие красивые губы Хофмайера брезгливо дернулись. — Она ведь вас воспитала, растила, кормила, поила. А вы решили ее бросить. Некрасиво!
— Лучше бы меня воспитывал кто-нибудь другой, — хмуро заметил Комаров. — Я пострадал от Советской власти. Мой отец — царский полковник, вот поэтому я всю жизнь терплю несправедливость.
— Вы ведь учились в школе? — неожиданно спросил начальник лагеря.
Настоящая фамилия Хофмайера была Смысловский, — но он, как и многие неарийцы, предпочел иметь немецкие имя и фамилию.
— Приходилось, — чуть смешавшись, ответил Комаров.
— А разве вас советская школа не учила тому, что мать бросать нехорошо? — с укором спросил Хофмайер.
— О чем это вы? — нервно сглотнув, спросил Петр.
Он услышал за спиной легкое поскрипывание половицы. Ему даже показалось, что в этот самый момент полицейский, стоящий за его спиной, примеривается к нему дубинкой. Но удара не последовало.
— А вот о чем. На допросе в полевой полиции вы утверждали, что вы сын полковника царской армии. Однако мы навели о вас справки. — Он поднял шифрограмму, переданную ему Томасом Максом, и продолжил: — Так вот, вы не сын полковника царской армии. У вас самое обычное происхождение, так сказать, рабоче-крестьянское. Настоящая ваша фамилия — Таврин. Что вы на это скажете?
Вот она, фильтрация. Началось! После двух месяцев вынужденного безделья и ежедневного промывания мозгов немецкой пропагандой невольно возникает ощущение, что ты никому не нужен, что о тебе позабыли, но в действительности это не так, и каждый твой шаг четко контролируется и фиксируется десятками агентов-лагерников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20