У меня то же самое, что и в твоем письме: а что бы она об этом сказала, а что бы я придумал и куда бы тебя отвел. Так вот и живу. Нашел, кажется, место, где мы сможем спокойно оставаться вдвоем. Я хочу тебя е…ть. Мне достаточно произнести в голове твое имя, чтобы возбудиться. А мы не виделись уже 33 дня в том году и 11 – в этом. Странно. 11 – это мое число, приносит удачу, и вот оно по такому грустному счету. Не знаю, что со мной случится, когда тебя увижу. Вдруг ты меня не узнаешь. Вдруг я в Питере глупый, некрасивый, никакой. Ну уж нет. Извини. Пишу одну большую сплошную глупость. В общем, прилетай и сообщи – позвони – скажи, когда точно. Из Москвы я вернусь 20-го января, скорее всего. Хотя Москва мне нужна не только для славы, но и для того, чтобы хотя б неделю не пить и не… 25-31-го работаю на фестивале кино. Приедешь – будем вместе. Может, хорошо, если окажемся сразу в сумасшедшем доме. Вдруг представил, как твоя мама ждет дочку из Парижа. И пожалел всех родителей. Но нас жалеть не за что. Мы только сами можем тешить и ласкать друг друга. Кстати, о родителях. «Простую советскую маму» печатают в газете. Фиг, конечно, заплатят много. Но на фестивале заработаю. Одно издательство от «Жулика» отказалось (порнография), но обещало устроить в другое.
Я не изменился. Только я хочу улетать с тобой с открытыми глазами. Мы будем сначала совсем сумасшедшие. Мне кажется, что мы будем ебаться просто везде. Но мы будем и думать, и делать дело. Разбираться. И я буду называть тебя дурой. А в начале марта будем ходить на большой рок-фестиваль. Ищу тебе музыкантов, но среди них у меня связи довольно случайные.
Здесь молнии сверкают. И огненные шары летали ночью над островами. И телевизор сломался от этого – стал психоделического цвета. Снег и дождь идут одновременно. Ходят только метро и такси. Коммунисты совсем охуели. Все, впрочем, тоже.
Жив ли Вильям? Что за бред о социальном различии. Это на уровне слышанной тобой на улице фразы об одной известной русской писательнице.
Я боюсь еще раз написать, что люблю тебя, потому что ты не услышишь желаемого металла в голосе. Я тебя люблю. Все. Жду. Позвони и скажи, когда ждать. Если хочешь неделю сумасшедшего дома, то 24-го. Если не хочешь, то 1-го.
Я тебя жду. Будем одновременно не в себе и в себе, в тебе и во мне. Бегу, несу письмо твоей подруге, с которой у меня одна общая подруга детства. Целую везде. Я даже написать это не могу: все сжимается и напрягается.
Я.

Женщина забрала письмо у знакомой и ушла. Она остановилась на улице у обувного магазина. В витрине были выставлены зимние сапоги. Удешевленные. Она вошла и стала их мерить. Красные, на меху. Ноге было уютно-мягко в них, и сама ступня будто превращалась в мехового зверька. И они бы не скользили по снегу… Она вышла, сказав, что подумает, и побежала в метро. Ехала, закрыв глаза всю дорогу. И она виделась себе на снегу в красных сапогах…
Она почти бежала от метро к дому и пришла запыхавшаяся. Писатель полулежал на их постели с книжкой. И она, подсев к нему, стала, шутя будто, играть с ремнем его брюк, пытаясь расстегнуть. Он тогда снял очки и сам стал стаскивать с нее колготки, задрав узкую ее юбку. И когда он был в Женщине, она будто наконец выдохнула воздух. Будто всплыла из-под воды, где ей не хватало воздуха. «Хуй в пизде – это заверение в жизни. Это значит, что жизнь продолжается». И она, конечно, не купит сапоги. Ей не надо уже. Уже нет.
Писатель видел, как она ходила в советское посольство. Он стоял напротив у магазина детских игрушек и смотрел, как она идет туда. За визой. Стоял и смотрел, как она предает его. Потому что уже даже Ленинград был предательством.
– Я не могу даже убить тебя! Потому что как же я буду жить один?! Строил, строил… Одному жить невозможно, – говорил он уже вечером.
А Женщина сидела и не могла сказать ему – себе даже не могла сказать, – что то, что она сходила за визой, означает, что она уедет.
– Я живу с тобой почти восемь лет! И я не знаю, кто ты такая! Я не знаю, что от тебя ожидать!
И Женщина грустно усмехалась в уме – поэтому ты и живешь со мной, потому что любопытство не прошло. А знал бы, что ожидать, и года бы не прожил.
Писатель ушел на встречу с кем-то из «Известий», или из «Правды», или из ТАСС, которые уже цитировали его. А Женщина стала собирать вещи. Громадную сумку вещей набрала и повезла их к подружке, доставшей ей билет на поезд. Почему она окончательно не собрала вещи? Все? Почему она со всеми вещами не уехала к подружкам? Видимо, она хотела, чтобы все-таки Писатель у нее был. Чтобы они с Писателем были. Чтобы было «я и Писатель», «Писатель и я». Было же в детстве – мама, папа и я, и: я и парень, я и мужчина, я и подружки… И сам Писатель написал ей на своей книжке: «Ты должна любить Писателя. Потому что он не только твой любовник, но и муж, друг, папа и брат. Если ты не будешь любить его, он перережет тебе горло. Только посмотри на его рожу». Имея в виду, что с такой рожей, как на обложке, может перерезать. Почему же он не хотел ее отпустить? Как папа и брат? Как друг?!
Она привезла к подруге сумку, и та тоже сказала: «Что же он не может дать тебе поехать в Ленинград?» А Женщина не поняла – «Как это? Он же знает. Про мальчика…»
– Поэтому и должен отпустить. Чтобы ты поехала, перебесилась и вернулась бы к нему с новой любовью. А так – он не прав.
Они обе засмеялись. Грустновато так и будто думая – ну, мы и стервы! Но вообще-то все были стервами. Женщина в панике писала письма старым друзьям. А они все просто умирали от радости – как прекрасно, что она влюбилась! Как замечательно! И один член вообще написал – почему это должно мешать вашей жизни с Писателем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33