– с ручкой наготове и к нему все время подходили подписать, что-то сказать, поприветствовать, полюбопытствовать, пошутить: это были его поклонники, люди, следившие годами за его творчеством, знающие его, любящие его люди! – Женщина возненавидела себя, весь мир и своего издателя. Ясно, что она могла отказаться, но, когда вас просит издатель, таким ласковым голосом, а книга ваша не очень-то продается, ясно, что вы не откажетесь. И Женщина вела себя как клоун. Еще и эпатировала всех. И Писатель ее раздражал – сидел прилежным учеником рядом со своими книжечками. Это только в книжечках он орал: «Я ебал вас в рот», дома в одиночестве мог так рявкнуть, а на деле, в жизни, был самым приличным и ответственным дядей, все как полагается делал. Иначе, знал, не вылезешь! А Женщина ходила по театру и проклинала себя за нерешительность: «Почему я не еду к Машке?! Он бы там водил меня везде. Я была бы там в центре внимания! Я бы уже пела, может, с какой-нибудь чокнутой группой – потому что там еще не все скурвились и продались. Машка, наверное, не заслуживает моей влюбленности. Но мне все равно важнее мое собственное чувство. Почему он не забомбардировал меня письмами? Он, видимо, уверен, что я приеду».
«Все хорошо. Я тебя жду. Боже мой, как я хочу лежать с любимой рядом!» – писал он Женщине, цитируя Хвоста.
Приехали ее музыканты, почти опоздав. Оба на мотоциклах, оба с бабами. Музыканты были профессионалами, и с ними можно было не волноваться, все уже с ними было пропето тысячу раз. И Женщина не волновалась. Только перед самым выходом на сцену подумала вдруг: «Может, это последний раз, когда я пою перед публикой по-русски».
Она была очень даже ничего. Главное, что публику было не видно – это всегда спасало. Это только кажется страшным – как же выступать перед тысячным залом?! Все равно не видно никого! Прожектора ослепляют. Только когда близко к рампе подходишь, можно кого-то разглядеть. Так что если страшно, то и не подходишь, стоишь в прожекторном свете и никого не видишь. А потом пишут – как замечательно он держал зал, как он замечательно общался со зрителем. Никого он не видел! Но Женщина выходила из света и видела людей, любивших Писателя. Она орала, шептала, хохотала и заливалась. Все как надо. Сказала, что на ней костюм не Жан-Поля Готье, а настоящая военная форма советской армии 42-го года, в которой защищали Сталинград. Пока здесь в Париже, в русских кабаре, пели такие вот песенки – этого она не сказала.
Два гитариста были розовыми от волнения. Они хорошо сыграли свой сольный пассаж, а Женщина стояла за какой-то ширмой. Сцена была некрасивой. Это даже не сцена была, а непонятно что. И какая-то ширма посередине, у самого задника. Женщина там стояла согнувшись, чтобы голову не видно было, и дышала. Думая, что для более длительного выступления надо несколько дней готовиться – бегать в садике. Что главное дыхалка, что все на дыхании. Что если срывается дыхание, то ничего уже не спасет. Главное уметь дышать, а не волосы красиво поправлять. И она дышала.
Они закончили, и Женщина вышла поклониться. А на бис петь не стала. Вот когда надо было продавать ее книги! Но все уходили.
Какая-то маленькая девушка принесла чек для музыкантов. А Женщина бесплатно выступала, по дружбе. И она стала ругаться и орать – при чем здесь чек, что это за дела, сами небось доходы не декларируют, а другим платят чеком! Давайте наличными! Cash! И девушка испугалась и заплакала. А Женщина пила водку.
Она переодевалась, а музыканты сидели со своими бабами и ждали наличных. Женщина наорала и на Писателя. Он пришел, что-то промямлил там, что хорошо, мол, не надо было только, мол, пить. У него недержание было. Он никогда не мог удержаться, чтобы не прокомментировать, не сделать замечание. А Женщина сама знала, как было, и только не надо было петь песню для Писателя, да еще и говорить, что для него. И так все было для Писателя.
Они спустились из гримерной в конце концов, и издатель Писателя стал их звать выпить по последней рюмочке. И надо было пойти, выпить, поболтать-посидеть и потом разойтись. Но Писатель, лидер, не захотел – и так, мол, уже выпили. Он никогда бы не смог быть музыкантом! Потому что все музыканты всегда после выступлений собирались посидеть, попиздить, поддать. А потом уже домой ехать. И Женщина, обиженная, с ущемленным самолюбием, чувствовавшая себя просто какой-то разнесчастнейшей дурой, стала орать на Писателя и обзывать его педерастом. «Пэдэ» – она орала!
Там были одни французы, и, видимо, она кричала «пэдэ», чтобы они поняли. Но в то же время она не кричала просто «мудак». То есть она подсознательно хотела как-то унизить Писателя. Всем же ясно, что он не педераст. И вот его женщина вдруг кричит «пэдэ». Значит, что-то там нечисто, а? Раз его женщина кричит… Ахматова, когда находила в кармане Гумилева записочки от других женщин, сразу заявляла, что пишет стихи лучше, чем он. Но ерунда, не лучше. Хоть и были у него стихи совсем беспомощные, написанные, видимо, прямо по горячим эмоциям.
Писатель с Женщиной дрались на улице. А французы разбегались. Дураки, нет чтобы посмотреть, запомнить – вот она русская душа! Написать потом в мемуарах. Только человек в пролетарской кепке, обожающий Фердинанда Селина, не убежал. Сел с ними в такси, между ними сел. Чтобы Женщина не дергалась и не била опять Писателя. Довез их до дома, а сам поехал в обратную сторону, потому что жил недалеко от театра.
И через день Женщина пошла за визой.

Привет. Привезла твоя подруга письма с укорами. Естественно, отсутствие тебя рядом действует на меня патологически, и я дергаюсь, нервничаю и жду тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33