Вот какие это были времена! Трудно поверить, что они вообще когда-то
были. Но уцелевшие очевидцы говорят, что в этом есть доля правды.
А на тот свет провожали Шизофреника только двое -- Болтун и Мазила.
Даже Неврастеник не пришел. Сказал, что как раз в это время выступает
оппонентом у какого-то кретина. На самом деле струсил. Я бы поставил на
могилу надгробие, сказал Мазила. Не жалко. Но ведь сопрут, бляди. И не
жалко, что сопрут. Изуродуют и выкинут. Пускай сопрут, сказал Болтун. Пускай
изуродуют. Все равно надо что-то поставить. Мне сейчас некогда, старик,
сказал Мазила. Да откровенно говоря, и не до этого. У меня своих дел по
горло. Это верно, сказал Болтун. Это не твое дело. Твое дело -- надгробие
Хряка. Ничего не скажешь, задача благородная. И, главное, эффектная. Не
сердись, сказал Мазила. Пока. Я спешу. Болтун пошел в контору договориться о
металлической дощечке за полсотни, на которой будут написаны имя и годы
короткой и безвестной жизни замечательного гражданина Ибанска. Вот как
изменились времена!
БЕЗОБРАЗНЫЙ ГИМН
После того, как Шизофреник выдумал Ибанск, последнему потребовался свой
собственный гимн. Объявили закрытый конкурс по пригласительным билетам и
пропускам. А пока назначили временно исполняющим обязанности гимна
стихотворение лауреата всех премий Литератора, вошедшее в золотой фонд
ибанской поэзии:
Светлое
послезавтра
сообща
куя,
Зря
грядущее
скрозь время
призму,
Мы не признаем
и не желаем
ни..., т.е. ничего,
Акромя
изма!
Начхать нам
на Америку
и Европу!
Мы и сами
не лыком
шиты!
Перегоним
и покажем им
голую..., т.е. задницу,
Мол, завидуйте,
паразиты!
А осмелится кто
нас пугать,
Тому мы
мигом
поставим
клизму!
Мы обязательно
будем,
растуды
вашу мать,
Жить
при изме!
Гимн очень понравился Заведующему, которого за это наградили Большим
Членом за военные заслуги и стали считать автором гимна. Участников конкурса
мобилизовали, так как Заведующий решил следующее внеочередное переиздание
своего переполненного собрания сочинений выпустить по просьбе трудящихся в
стихах и привлечь для этой цели самых талантливых поэтов эпохи. Молодому
поэту Распашонке, любимцу молодежи и Органов, за это дали сначала по шее, а
потом дачу.
Музыки гимн не имеет. Исполняется молча, стоя руки по швам до тех пор,
пока не поступит распоряжение посадить всех.
ЧАС ПЕРВЫЙ
Весь день Мать пахала бесплодную землю. Под вечер распрягла клячу,
залезла на печку и родила очередного сына. Прибрав за собой, она дала сыну
черный хлеб в тряпочке и пошла кормить скотину. А сын кричал. И никто не
понимал, почему, так как все было в порядке. Ишь, крикун какой, сказал Отец.
Ну чего кричишь, дурень! Этим же все равно ничего не добьешься. И сын умолк,
как будто понял все сразу и с самого начала. Так на свет появился Крикун.
Когда Крикун окончил начальную школу, родители стали решать его судьбу.
Пусть сапожником будет, сказал Отец. У него руки золотые. Пусть учится на
портного, сказала Мать. Он такой сообразительный. Его надо учить дальше,
уговаривал школьный учитель. Пятьдесят лет учу детей, а такого не видывал.
Такие рождаются раз в сто лет. Он может стать гордостью нации. Отец и Мать
не знали, что такое нация, хотя определение нации Хозяином уже долбили во
всем Ибанске, и спорить не стали. Пусть учится дальше, сказал Отец.
Как-нибудь выкрутимся. Выкрутимся, заплакала Мать. Да и что ему тут с голоду
околевать. Собрали кое-какое рванье. Продали дедовские воскресные сапоги,
давно не стрелявшее отцовское ружье и чудом уцелевшее материнское
обручальное кольцо. Надели на шею Крикуна медный крестик и отправили в город
к Дяде. Дядя поставил на кухне коммунальной квартиры в сыром подвале ящик,
нагрузил его картошкой на зиму, бросил сверху рваное грязное одеяло и
выругался матом. Живи, коли так, сказал он. И ушел пропивать задаток.
Долго ругались соседи. Но народ добр, когда у него нет ничего. К вечеру
кто-то покормил мальчика. Кто-то сказал, живи, раз такое дело. Ладно, сказал
Крикун. И сжался в комочек под рваным несогревающим одеялом. И в голове его
само собой сложилось такое:
Холод залез под кожу.
Есть без конца хочу.
Дай же мне крылья, боже.
К маме я улечу.
Дай, мама, хлеба, скажу я.
Укрой чем-нибудь с головой.
Дай, руку твою подержу я.
Как хорошо с тобой.
Оставь меня тут навеки.
И в мир чужой не гони.
Пусть лучше, как вы -- человеки,
В навозном тепле буду гнить.
Но скажет мама, мой мальчик,
Тепла здесь нет и не жди.
Здесь нет никому удачи,
Не поздно пока -- уйди.
Но скажет мама, родимый,
Взгляни -- тут пусто кругом.
Пусть лучше сгинем одни мы.
Беги, пока цел, бегом.
Он думал, что это стихи. Но это была беспросветная проза. Ибанская
жизнь для стихов еще не годилась. Стихи были ложь.
Как пролетело время! Давно ни за что погиб Отец. Давно умерла
изможденная даровой работой Мать. Давно разбрелись по свету и приткнулись к
чужой жизни братья и сестры. Давно изменила и ушла в лучшую жизнь жена.
Отреклась дочь. Исчезли друзья. Предали сообщники. От призраков бытия не
осталось ничего. Что это, спросил себя Крикун. Я же был добр, смел,
трудолюбив, бескорыстен, честен. Что это? Жизнь, ответил он себе.
Обыкновенная заурядная жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143